Юрий Корнилов - Горячее сердце

А писал Андрон Николаевич вот что:

«Многолюбимая доченька Тоня я получил ваше письмо в котором я стал распечатывать и там нашел рубель денег и сразу заплакал горкими слезами, спомнил, что дочери мои становятся девчатами, а миня досе ичо не видели… Вашей маме много любимой жене Анастасии Петровне шлю пламенный привет и желаю всего наилудшего и пускай не попрекает моим положением за 10 лет лагеря и заткнет язык куда это следует…»

Буфетчик неотрывно разглядывал Алтынова. Решив, видимо, что не ошибается, спросил наконец:

— Что, Андрон Николаевич, худо на сердце-то?

Алтынов вздрогнул, откинулся на спинку скрипучего стула, затрудненно выдавил:

— Откуда… знаешь?

— Выходит, не обознался, — буфетчик, выражая удовлетворение, сильно потер кулаком нос и широко улыбнулся.

— Сам-то чей такой? — спросил Алтынов.

— Хоть ты и изменился порядочно… Облез вон. Все равно не обознался. А чей я — тебе ни к чему. Нам с тобой детей крестить не придется… Как добираться думаешь?

Алтынов пожал плечами. Буфетчик посоветовал:

— Пойди в потребсоюз, сегодня Кошуковскому сельмагу должны продукты завозить. Думаю, не откажут. Продуктов там… — пренебрежительно качнул он протезом. — Хватит и тебе места.

От магазина в Кошуках Андрон Алтынов шел походкой одеревеневшего человека. Объяснял себе: промерз шибко. Но причина была совсем в ином. Котомку нес в опущенной руке, в ней взбулькивала поллитровка. Сначала-то продавщица не хотела давать, некогда, дескать, товар принимать надо, но ей что-то шепнули, и она, ахнув, тут же обслужила необычайно денежного для деревни покупателя. Твердой колбасы, которой кошуковцы не видели издавна и припрятанной «для своих», всполошенная, предложила сама. Взял Андрон и палку колбасы.

Вдоль забора бы пробираться, как татю ночному, крадучись, но там навеены здоровенные сугробы. Шел середкой улицы по приглаженной санными полозьями дороге. Вон и пятистенок его, который едва не зубами вырвал у братьев после смерти отца. Снег достигал окон, поднятых от земли аж на восемь венцов, — подходи и заглядывай. Нет, не подойдешь и не заглянешь. И не сообразил сразу почему. Снег не помеха. Вон что! Палисадник. Сроду его там не было. И деревья перед окнами не сажали, чтобы свету не застили. Теперь палисадник, а в нем какие-то голые, по сезону, деревца.

От калитки до дороги снег убран. Совсем недавно убран — следы лопаты видны. Неужели кто-то опередил потребсоюзовские дровни, сообщил о нем, и девчонки, а может, и сама Настя, поспешили расчистить дорожку дорогому человеку? Мало верилось в это. Просто живут по-людски, за порядком следят, без него управляются.

И опять притаившаяся злоба привычно сдавила горло. Все без него могут, даже удобнее без него, лучше. Не сейчас, ночью бы подойти, облить керосином и сжечь все к чертовой матери…

Картина полыхающих хат явилась из прошлого, предстала в сознании настолько отчетливо, что споткнулся в шаге, замер встревоженным зверем. Не подсмотрел ли кто этой картины, не закричат ли в сотни ртов объятые горем и ужасом люди?..

Стоял, сопел удушливо. От жаркого дыхания индевели усы…

Нет, не просела крыша. На ней снежная островерхая шапка, из трубы курится дымок. Почему мнилось, что должна седелкой просесть? Не двускатная, поди, на четыре стороны скос. Забыл? Памяти не стало? Едва ли. Вдосталь памяти. Или ее в достатке на то, о чем надо врать, врать и врать?

…Жену узнал сразу, хотя жили вместе в два раза меньше, чем врозь. Не мог не узнать, жена все же. Ворохнулось в жалости остудевшее, черствое сердце: до чего же постарела! Маленькая, тонкая, как черенок ухвата, с которым обомлела у зева топящейся печки. Лицо — печеное яблоко глаже.

На голбце сидит девчонка, чистит картошку. Опустила нож, лицом меняется, похоже, догадка явилась — смутная пока, но догадка: кому еще быть в образе этого небритого мужика, всех в деревне от малого до великого знает. Покосилась на мать — и всякие сомнения пропали. Отец заявился! Тот, которому утаенный от матери рубль посылала.

Загремел упавший ухват, женщина замерла безвольно и опустошенно, не знает, что делать в таких случаях. Кинуться на шею, осыпать поцелуями, как четырнадцать лет назад возле военкомата? Отвыкла. Да и не было сейчас в ней ничего такого, что позвало бы на это.

Много раз бессонными ночами продумывала каждое движение, каждое слово, которые понадобятся при встрече. Такие слова и движения, чтобы всего в меру: и горя, и радости, и упрека за изломанную жизнь. Сейчас все из головы вылетело, только и простонала чуть слышно:

— Приехал…

После этого будто отпустили какие-то удавки, приблизилась, приникла седой головой к бушлату, пропахшему холодным северным дымом, залилась в три ручья. Как хочешь, так и понимай эти слезы.

У Андрона, как ни странно, а может, и напротив — по логике всей его поганой жизни — мелькнула в голове успокаивающая мысль: ничего и ни с кем у нее не было, кто на такую позарится… Подождал, пока успокоится, тогда уж освободился от мешка, бережливо пристроил его на голбце рядом с девчонкой. Лицо у девчонки чистое, красивое даже. Груди, как у взрослой. Любочка или Тонечка? Любе девятнадцать… Тоня это, не иначе, но по имени назвать воздержался. Прохрипел перехваченным горлом: «До-чень-ка…» Протянул руку, погладил по мягким, промытым волосам. Не отпрянула, не отклонила голову.

Когда стал скидывать бушлат и валенки, Тоня подхватилась, накинула шубейку — и за дверь.

Анастасия Петровна вытянула из печки чугун с кипятком, натеплила в рукомойнике воду.

— Развалилась банька-то наша. К Михаилу сходишь, топить собирался. Обмойся пока с дороги-то.

Полезла в сундук, обитый некогда полосками жести. На крышке жестянок не было, без него сняли красоту эту. Видно, цепляться стала за что ни попадя. Из укладки, с которой Настя пришла к нему из родительского дома, пахнуло незабытым духом сухих трав. Андрон уткнулся взглядом — что там? А что могло там быть? Тряпье какое-то. Из доброго лишь девичьи платья приметил и давнюю скатерть, приданое Насти.

Из-под самого низу достала пару мужского белья. Встряхнула рубаху, распяла ее в руках, осмотрела — нет ли какого изъяна. «Сохранила, ждала все же», — мелькнула у Андрона мысль, но мысль эта не вызвала ни радости, ни теплоты к жене. Извелась способность являть к жизни такие чувства.

— Белье-то после, как попаришься, а сейчас вот эту надень, — отложила ситцевую рубашку с заплатами на локтях. — Михаил с Иваном должны подойти.

Хотела, как в давнее время, обмыть мужу спину, но оробела. Отвыкла от вида мужского тела, от прикосновений к нему, а на мужнином, крепком и мускулистом, давно забытом, еще и страсти такие, что ноги от слабости подогнулись. Чисто индеец. На груди орел, будто чернилами нарисованный, выше локтя — голая баба в обнимку с голым мужиком. Вокруг пупка солнце изображено. Другая рука тоже в картинках и надписях. Спросила в спину: