Юрий Корнилов - Горячее сердце

Дело Мидюшко и Алтынова густо обросло документами, неопровержимыми показаниями очевидцев. Сотворенное дикой ордой карателей было неотделимо от выросшего среди немилых ему советских людей барича-иезуита Мидюшко, от злобного и недалекого Алтынова.

Через пять дней попутная машина подбросила Александра Ковалева в деревню Шелково, прямо к дому Петра Васильевича Кундалевича. А там — неожиданность. В тени старой липы стоял знакомый мотоцикл. Только выпрыгнул из кузова — Семен Трифонович Матусевич с хозяином дома тут как тут. Матусевич подождал, пока следователь поздоровается с партизанским командиром, пока они представятся друг другу, тогда уж подступил с упреком:

— Александр Григорьевич, — затянул он, — як же так? В Витебске с ног сбились. Из Свердловска дважды звонили, про нас пытали, а в управлении знать не знают, где вы. На меня кричали: куда Ковалева падел? В Шляговку, кажу, увез, потом ён в Шелково должен перебраться. Звонят сюды, в Шелково, а тут о вас нема и пачуту. Послали искать, пагразили голову адарваць, кали не найду.

— Хватит, старшина, — с улыбкой притормозил его Кундалевич.: — Без нас разберутся.

— Разберемся, Петр Васильевич.

— Зараз же вертаюсь. Што передать? — спросил Матусевич.

— Передайте — жив, здоров, работаю. Вернусь через два-три дня… Из Свердловска ничего не наказывали?

— Так мне комитетские и поведомляют, — хмыкнул Матусевич.

— Значит, ничего существенного, иначе сказали бы.

— Зато у меня существенное, — загадочно произнес старшина милиции Матусевич.

— Что? — заинтересовался Ковалев.

— Я Наталью Сергеевну Пудетскую адшукав.

Ковалев наморщинил лоб:

— Что за особа, какое ко мне касательство?

— Служанка прадажника Брандта. Редактора, которого мы в сорак другим цюкнали. Натальюшка.

— Лю-бо-пыт-но… И что?

— Вам лепше видать. Она ж з Мидюшко сустрекалась, колы он в Витебск приезжал.

— Где она?

— Там, у городе. Замужем. Двое детей. Муж — фронтовой офицер, зараз мастером на льнопрядильной фабрике. По делу убийства редактора гестапо задерживало ее. Абаранила жонка Брандта. Сказала, что гэта тварь, крамя як спать с чужими мужиками, болей ни на што не годна. Наталья и распустила о себе шепцы, что з падполлем была связана… Ее бы сейчас у падпамосце с пацуками, — и засмеялся, прикрывая рот разбитыми осколком пальцами. — В подпол то есть, с крысами.

— Чего мы тут на солнце-то жаримся, зови гостя в хату, грозный старшина, — предложил Кундалевич. — Там и поговорите удосталь.

— Дзякуй, Петр Васильевич, спяшу. Конец неблизки, — отказался Матусевич. Повернулся к Александру Ковалеву: — Так як, организовать з ней сустречу?

Ковалев подумал и отвергающе помотал головой:

— На кой черт мне эта Наталья Пудетская! О Мидюшко она ничего не добавит. Не станем булгачить. Все же муж, дети… Поговорите сами. Построже. А то она еще медаль себе выхлопочет.

Из свидетельских показаний очевидцев, из трофейных немецких документов перед чекистами все отчетливее проступали черты Прохора Мидюшко, раскрывался характер его отношений к сподвижнику по карательному батальону. Одно и то же тавро Каина на обоих должно бы вроде уравнять Мидюшко и Алтынова, но этого не произошло. Они оставались противниками между собой.

Собственно, враждебность проявлялась неодинаково. Мидюшко презирал Алтынова, в котором видел примитивное создание, использовал его как объект для словесных упражнений, как своеобразное заземление, по которому, будучи в подпитии, сплавлял излишнюю энергию желчи и яда. Алтынов платил бо́льшим — смертельно ненавидел этого холеного барина.

Осенью 1943 года, когда ясные солнечные дни чередовались с прохладными ленивыми дождями, Алтынов тужился в своей комнате над бумажками, именуемыми «Отчетами о боевых действиях 3-й казачьей роты». Алтынов не испытывал ничего более мучительного, чем составлять реляции. Ладно, нацарапать как-нибудь нацарапает, Сережка Егоров потом начисто перепишет, ошибки исправит, все же в Красной Армии лейтенантом был. Но вот что писать? Требуется осветить несколько пунктов, придуманных, наверное, не в штабе батальона, а где-то повыше: моральное состояние личного состава; боевые операции против партизан; захваченные пленные и трофеи; потери роты и потери противника; описание подвигов отличившихся и еще всякая мелочь. Что тут осветишь? Штабные сказки Алтынов сочинять не умел. Писаря бы смекалистого, мерекающего, но где его такого мудрого сказителя найдешь. Вся надежда на Сережку Егорова. Правда, соображает туго, пришибленный какой-то. Видно, не сладко бывшему лейтенанту в денщиках у бывшего старшины. Но хоть писать может.

Не постучавшись, вошел Нил Дубень. Приперся асмодей. Говорил же Мидюшко — к вечеру. Но Нил не за отчетом заявился.

— Ротный, хочешь выпить?

Рожа у Нила лоснится наглостью и сытостью. Так бы и звезданул по ней. Только руки марать… Да и выпить враз захотелось.

— Твой барин скучает?

— В точку.

— Что у него?

— Гляди-ка, какой привередливый! На самогон не пойдешь?

— Я не про то. Причина какая? Может, день святого ангела?

— И без причины вмажете. Поехали.

Алтынов крикнул в окно Егорова. Прибежал тотчас. Костлявый, покорный до тошноты. Стукнув каблуками, вытаращился на малограмотное благородие.

— Садись, Сережка, накатай отчет. Тех баб, что в поле задержали, пленными проставь. Что-нибудь еще сочини.

Штаб батальона на соседней улице, три сотни метров, а Дубень верхами припожаловал. Пришлось Алтынову своего жеребца заседлывать. Не тащиться же пешком за толстозадым. И другое в уме поимел: будет у Мидюшко скупо с выпивкой — махнет в Бетскую, там в пятой роте разживется… Не стал отрывать Егорова от бумаг, коня сам заседлал.

…Как всегда, пили вначале молча. Потом Мидюшко раскачался.

— Милейший Андрон Николаевич, — говорил он за тем застольем, — ты можешь объяснить одно чудовищное недоразумение: почему ты и я оказались в одном стане?

— Будто не знаешь.

— Право, ума не приложу.

— Жить захотелось, вот и оказались тут.

— Какая же это к чертям жизнь! Там в тебя немцы стреляли, здесь партизаны того и гляди ухлопают.

— Кто думал, что и тут воевать придется?

— Эвон что! Пускай дураки воюют, а я — в плен, в лагерь. Умно, очень умно… Работать заставят? Не привыкать. Миску баланды, худо-бедно, дадут. Как-нито перебьюсь. А в лагере, оказалось, пленные с голоду дохнут, на проволоку под током бросаются. Тогда ты берешь в руки дубинку, истязанием военнопленных зарабатываешь лишнюю порцию похлебки, считая, что продляешь себе жизнь. На самом деле все складывается наоборот: чем ты усерднее размахиваешь палицей, тем меньше остается шансов на жизнь. В одну из темных ночей ты запросто мог оказаться задушенным или утопленным в отхожей яме. Тогда, избегая возмездия, ты делаешь третий шаг — вступаешь в казачий добровольческий полк. А в итоге? Пришел на круги своя: надо снова подставлять себя под пули. Вот я и спрашиваю: какая это к чертям жизнь?