Юрий Корнилов - Горячее сердце

Доменова осенило: «Вечеринки в доме у Соколова. Самый лучший вариант для встреч с коллегами. Можно поговорить обо всем. А конспирация — полная!»

Через день Доменов со своими дружками заглянул к Соколову.

Потом стали приходить чуть ли не через день, засиживались допоздна. Как не засидеться за столом, на котором теснились бутылки с оригинальными этикетками — прозрачные четырехугольные с коротким горлом, темные, раздутые и высокие, изящные… А в серебряном ведерке всегда стояли между кусков льда, невесть откуда добытого, бутылки с шампанским. Глаза разбегались!

— А вы не из рода виноторговцев? — пошутил как-то Доменов. — Не дед ли уберег от революции свои винные склады?

Часто гости приводили командированных из Москвы и Сибири.

Кто только не перебывал у Соколова.

Буквально через месяц-полтора Соколов знал о каждом такое, что ни в одной анкете не пишется…

Сам он не интересовался приходящими. Но его жена — Антонина, Тоня — преображалась при виде гостей, походка пружинилась, глаза начинали сиять.

Она встречала гостей в коротком модном платье, сшитом рубашкой с напуском, на груди вытянутый галстук.

А иногда она обряжалась в бальное платье без рукавов с громадным треугольным вырезом на спине, кончающимся где-то ниже пояса, и декольтированной грудью.

Бальное платье тоже было до колен, вискозные блестящие чулки подчеркивали волнующие линии длинных ног.

У мужчин этот наряд вызывал шок.

Они восхищенно ахали-охали, хвалили вкус хозяйки, плотоядно поглядывали на вырезы, а Тоня простодушно восклицала:

— Жаль, что не могу продемонстрировать мою новую шляпку. Она такая милая. С мягкими полями, открытая-открытая спереди!

Но больше всего мужчин поражало лицо Тони — округлое, без единой морщинки, чистое, с уходящими до висков, изогнутыми, чуть подрисованными бровями… А глаза! Широко распахнутые… То беспечно-веселые, иной раз глуповатые. То вдруг обретающие задумчивую глубину.

Короткая мальчишеская стрижка подчеркивала шею, обвитую бусами.

При знакомстве Антонина начинала отчаянно кокетничать, глаза ее обещали столько, что кавалеры теряли голову. И всегда ей хотелось узнать побольше о тех, кто приходил, словно она выбирала более достойного, чем Соколов.

— Ой, а это кто? Инженер? Богат? Женат? Сколько у него детей? — щебетала она. И ей, подвыпив, выкладывали все, что знали.

Вот около нее пристроился Савельев. Василий Васильевич. Мужчина еще в соку. Лет сорока восьми — пятидесяти. Видный горный инженер. Главноуправляющий Ленскими приисками, которые недавно сданы в концессию «Ленагольдфильдс». Кто-то сболтнул, что в период Ленских расстрелов в 1912 году Савельев занимал должность заведующего нижним управлением, и рабочие требовали его уволить за бездушность.

Но сейчас он вновь процветает. Правда, выдает себя за главноуправляющего, хотя Доменов сказал, что он помощник управляющего. Возвращается Савельев в Сибирь с курорта, с берегов Черного моря. Остановился в Свердловске у своих бывших коллег по Ленским приискам, Матвеевича и Стахевича. Они и привели его к Соколову.

Василий Васильевич хватает Антонину за руку, умоляет:

— Будь моей! Я тебя озолочу, четь-слово, озолочу!

Антонина грозит ему пальчиком:

— Осторожней! У меня ревнивый муж. Он вас застрелит. Револьвер с гражданской при себе носит.

Но Савельев совсем потерял голову:

— За одну ночь с тобой — десять тысяч золотом! Хочешь?

Антонина кокетливо смеется.

— Ты поверь, я настоящий мужчина! Ты таких любовников нигде не найдешь. На, читай! — Савельев достает смятое письмо. — Как мне пишут женщины!

Антонина двумя пальчиками берет затасканный в карманах лист почтовой бумаги и вслух читает:

— «Геночка, милое мое дитя, моя ласточка, крошечка, почему мой миленький, тоскующий нежный щенок не верит своей Зайке?» Ой, да это личное интимное письмо! Как я могу читать? — возмущается Антонина.

— Читай, читай… Не хочешь, сам прочту. — Савельев сипит. — Вот слушай, слушай, как меня любят женщины… Ага, это можно пропустить. Ага, вот… «Солнышко мое, я хочу целовать опять губенки, глазенки, зубенки, всего моего голубенького, моего безумного… Помнишь, как милый кусал Зайке лапки, а я просила: «Геночка, больно…»

— Прекратите читать чужие письма… Как вам не стыдно! — закрыла ручкой глаза Савельеву Антонина.

— Почему чужие? — засипел Савельев.

— Но разве вы — Геночка? Вы же Василий Васильевич. А письмо к Геночке.

— А-а, — ухмыляется Савельев, — это меня Зайка так окрестила. Не нравится ей имя Василий… Простое, говорит. Да к тому же, чтобы не узнали, если это письмо к кому-нибудь попадет. К примеру, жене… А псевдонимы берут не одни писаки-задаваки, но и любовники… Ха-ха!

— Да не слушайте вы его, Тонечка, — улыбается сидящий рядом Мацюсевич, — Геночка — его сын. Сыну писала Зайка, Геночка ездил с отцом в Абхазию отдыхать.

— Я так и знала, что Василий Васильевич неправду говорит.

— Нет, правду! — стукнул кулаком Савельев и упал головой на стол, через минуту он уже храпел.

Мацюсевича передернуло:

— Снова налакался… Свиньям место в свинарнике, а не в интеллигентном доме. Простите, Тонечка. Впредь никогда не приведу его к вам.

А Соколов смотрел на Мацюсевича и вспоминал, что же ему известно об этом члене «Клуба горных деятелей». Этот Мацюсевич, тоже как-то изрядно хлебнув, предложил Тоне:

— Давай сбежим с тобой за границу. Нуждаться не будем. Там в банке, в Париже, на мое имя положена кругленькая сумма. И в Лондоне тоже.

Тоня всплеснула руками.

— Ой, как интересно! Давайте сбежим! Я согласна! Я так хочу в Париж! Вы купите мне самое модное платье. У нас появится авто — длинное, черное. Альберт Людвигович, а вы не врете? Откуда у вас деньги за границей? Наследство получили?

— Не-е, Малоземов платит жалованье.

— А кто такой Мало-земов?

— Ууу, Малоземов, Антон Павлович, у-у! — воздел руки Мацюсевич. — Фигура! Главный управитель Ленских приисков, Я у него личным секретарем состоял. Он меня членом промыслового совета сделал. Когда это было? Вспомнил… В 1919 году. Осенью, да-да, в сентябре. Колчак уходил. Собрал Малоземов промысловый совет. И речь произнес: «Господа! Всем предлагаю остаться на приисках. Предпринять все зависящее от вас, чтобы сохранить прииски для владельцев. Мы еще вернемся. Я каждому буду продолжать платить жалованье в иностранной валюте. За границей на имя каждого в банке открою счет». — Мацюсевич глотнул из бокала. — И ты знаешь, Тонечка, он же нам всем письменные обязательства выдал. А мы ему расписки. А сам он махнул в Америку. А мы — ха! — создавали впечатление, что россыпи Ленские экономически невыгодно разрабатывать. Исчерпывается золото! Правительство и поверило! И сдало в концессию «Ленагольдфильдс». А это же — Малоземов. Он один из директоров «Ленагольдфильдс». Соображаешь?