Феликс Кандель - Очерки времён и событий из истории российских евреев [том 6] (1945 – 1970 гг.)

Сталина уже не было, но цензура сохранялась повсюду, работали мощные системы для глушения западных радиостанций, в Биробиджане приняли решение усилить помехи к передачам израильского радио; праздничные лозунги в газетах по-прежнему призывали: "Деятели литературы и искусства! Умножайте духовные богатства страны! Боритесь за высокую идейность и художественное мастерство произведений! За тесную, неразрывную связь литературы и искусства с жизнью народа!"

Хрущев говорил: "Писатели – это артиллеристы, это артиллерия, потому что они, так сказать, расчищают путь для нашей пехоты, образно говоря, прочищают мозги тому, кому следует… Поэтому – бить, бить точно, но бить по противнику, по своим не стрелять".

Глава партии и правительства был человеком импульсивным (вспомним, как он стучал ботинком на заседании ООН). Колебаниям Хрущева во внешней политике соответствовали колебания на идеологическом фронте, а потому отношение к творческой интеллигенции было неоднозначным, временные периоды потепления сменялись на директивные окрики и постановления.

В 1956 году журнал "Новый мир" отказался печатать роман "Доктор Живаго" Б. Пастернака; его критиковали за отказ от идей пролетарской революции, за неверие в социальные преобразования общества и в коммунистическую идеологию. Герои романа отрицали "стадность" – "прибежище неодаренности", их отталкивала "заученная восторженность" и "владычество фразы, сначала монархической, потом – революционной": "Всё относящееся к обиходу, человеческому гнезду и порядку, всё это пошло прахом вместе с переворотом всего общества и его переустройством…", "От огромного большинства из нас требуют постоянного, в систему возведенного криводушия…"

В 1957 году роман "Доктор Живаго" увидел свет в Милане в переводе на итальянский язык, затем его перевели на другие языки; в октябре 1958 года Шведская академия присудила Пастернаку Нобелевскую премию "за выдающиеся достижения в современной лирической поэзии и продолжение благородных традиций великой русской прозы". Узнав об этом, Нобелевский лауреат послал в Швецию телеграмму: "Бесконечно благодарен, тронут, удивлен, смущен".

Президиум ЦК партии принял постановление "О клеветническом романе Б. Пастернака", оценив присуждение Нобелевской премии "как развязывание холодной войны". Началась травля поэта, статьи и издевательские строки в газетах: "Это что еще за злак? Петрушка или пастернак?", обличающие речи ораторов. "Как ни велики мои размолвки со временем, – написал Пастернак министру культуры, – я не предполагал, что в такую минуту их будут решать топором".

На собрании московских писателей "разоблачали и гневно осуждали… моральное падение" Пастернака, его "враждебную сущность", "художественно убогое, копеечное сочинение": "Этот человек… питаясь нашим советским хлебом… изменил нам, перешел в тот лагерь и воюет в том лагере…", "Вон из нашей страны, господин Пастернак. Мы не хотим дышать с вами одним воздухом…", "Пусть отправляется туда… Нельзя, чтобы он попал в перепись населения СССР…"

Студенты Литературного института собрались у подмосковного дома Пастернака и выкрикивали слова осуждения. Его исключили из Союза писателей, издательства расторгли с ним договора; больной поэт не выдержал травли и подписал заявление об отказе от Нобелевской премии. "Очень тяжелое для меня время. Всего лучше было бы теперь умереть, но я сам, наверное, не наложу на себя рук…"

Борис Пастернак умер в мае 1960 года.

Из романа "Доктор Живаго": "Смерти нет. Смерть не по нашей части. А вот вы сказали: талант, это другое дело, это наше, это открыто нам. А талант – в высшем широчайшем понятии есть дар жизни".

4

В 1962 году в журнале "Новый мир" – по личному распоряжению Хрущева – напечатали повесть А. Солженицына "Один день Ивана Денисовича". И в том же году изъяли и уничтожили тираж литературного сборника "Тарусские страницы". Партийные идеологи решили, что проза и поэзия авторов этого сборника – Н. Заболоцкого, Ю. Казакова, В. Корнилова, В. Максимова, Б. Окуджавы – "пропитаны неверием в человека, изображают советских людей ущербными, показывают нашу действительность в искаженном виде".

В декабре 1962 года Хрущев посетил выставку художников в Манеже, устроил разнос за "формализм" молодым участникам выставки, и газеты тут же обрушились на "веяния модернизма и манерничанья": "Трудно даже сказать, чего здесь больше – дурного вкуса или бездумной погони за "модными" формами?.."

Начался откат в прошлое с его ограничениями. Неугодных писателей и поэтов обвиняли в "очернительстве", "дегероизации", и снова "Литературная газета" воззвала к писателям, будто не было предыдущих лет "оттепели": "Мы участвуем в горячих, жестоких идеологических боях… Надо всё сделать для того, чтобы как можно быстрее за своим рабочим столом ответить делом на заботу партии об идейной чистоте нашего боевого оружия, о его силе и мощи".

В феврале 1964 года в Ленинграде состоялся суд над И. Бродским, будущим Нобелевским лауреатом. Судья: "Чем вы занимаетесь?" Бродский: "Пишу стихи. Перевожу. Я полагаю…" Судья: "Нас не интересует "я полагаю". Отвечайте, почему вы не работали?" – "Я работал. Писал стихи…" – "Какая ваша специальность?" – "Поэт. Поэт-переводчик". – "А кто это признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам?" – "Никто. А кто причислил меня к роду человеческому?.." Иосифа Бродского приговорили к 5 годам ссылки за "паразитический образ жизни" и сослали в Ахрангельскую область, но в конце следующего года поэту позволили вернуться в Ленинград.

Ощущение "оттепели" всё еще сохранялось, особенно у оптимистов; кое-кто продолжал верить, что можно высказать, наконец, продуманное и выстраданное. Но для многих писателей старшего поколения было уже поздно; годы молчания или приспособленчества не прошли безнаказанно, и Эренбург свидетельствовал: "При Сталине всё было просто: нужно было только узнать, как он отнесся к той или иной книге. После его смерти стало труднее… В течение двадцати лет и писателей и читателей старались отучить от неподходящих мыслей".

В газетах, на собраниях, а порой и в литературе укоренился новый язык, от которого трудно было отвыкнуть: "в целях дальнейшего улучшения…", "по многочисленным просьбам трудящихся…", "в ответ на заботу партии и правительства…", "полное одобрение и горячая поддержка…", "есть мнение" и "есть указание", а также "прилив творческой инициативы", "самоотверженный труд", "твердой поступью", "в едином строю", "сомкнутыми колоннами" и прочее.

Читатель привык к шаблонным фразам, писатели привыкли описывать людей и события с позиций социалистического реализма – герои их книг и события, в которых они принимали участие, не имели ничего общего с повседневной жизнью, существовавшей в стране.