Феликс Кандель - Очерки времён и событий из истории российских евреев [том 6] (1945 – 1970 гг.)

Произведения арестованных еврейских писателей и поэтов вошли в общий список запрещенных изданий, их изымали из магазинов и библиотек; в тот же список попала и антология народной еврейской поэзии, переведенная на русский язык. По мнению цензоров, эта антология допустила "проникновение буржуазных националистов в литературу", потому что в ней была помещена народная колыбельная песня: "Бай, бай, вырастешь большой, поедешь в Америку, там белый хлеб…"

6

Вениамин Файн, свидетельство современника:

"В сорок восьмом году я приехал в Москву учиться, и кроме того у меня было твердое намерение изучить иврит.

Я пошел в Ленинскую библиотеку, порылся в каталоге и к своей радости нашел книгу – самоучитель иврита. Взял эту книгу и начал ее переписывать. Каждый день. По одной главе. Переписывал примерно полторы недели, а затем эта книга пропала. Мне ее больше не выдали.

Я пошел в библиографический отдел. Там сидел еврей, и он сказал, что книгу я больше не получу, но что, возможно, он будет меня учить.

Я очень обрадовался. У него был настоящий иврит. На другой день, когда я снова пришел, он ответил – нет.

И тогда я решил: в таком случае буду изучать идиш. Пошел в редакцию "Дер Эмес", и мне сказали: "Очень хорошо, молодой человек! Очень похвально! Мы вам дадим книги, учебники. Приходите через месяц, мы всё подберем".

Я пришел через месяц. Там был очень странный вид, в этой редакции, будто только что после погрома. Сидела вахтерша, старая еврейка, и она сказала: "Ой! Вы разве не знаете? Всех же арестовали…"

Тогда я стал ходить в еврейский театр, который еще существовал. Мне хотелось находиться в помещении, где одни евреи, было интересно слушать язык, музыку…

Это продолжалось месяца три, по-моему. Я ходил регулярно. И театр тоже закрыли…"

7

И. Эренбург получал письма из разных городов страны:

"Мои дети – евреи по мужу. У меня сын 26 лет. Он математик и талантивый математик… за семь месяцев закончил аспирантуру и защитил диссертацию… Вот уже год, как ищет себе работу. Везде непроходимая стена, везде безнадежность…"

"О поступлении в Винницкий институт и речи быть не может – преимущество коренному населению. Такая же история в Одессе, Киеве, в других городах…"

"Даже русскому, случайно имеющему еврейскую фамилию, отказывают на "законном основании" в приеме на работу… Увольняют нас теперь первыми и принимают на работу последними… Кто же мы, в конце концов? Люди второго сорта, низшей расы или белые негры?.."

В конце 1949 года в ЦК партии пришло письмо от еврейки С. Хляп, которая взывала к руководителям страны "от своего имени честного советского гражданина и коммуниста, от имени моего погибшего в боях с фашизмом сына, от имени моей сестры, заживо захороненной нацистами с ее двумя детьми". Автор письма возмущалась тем, что "возродили замаскированную процентную норму для евреев… развязали всю эту чумную расистскую чехарду в советских квартирах, в быту": "Почему молчит ЦК? Почему молчит правительство?.. Товарищ Сталин, помогите… Задыхаюсь от великорусского шовинистического антисемитского гнета, ни жить, ни работать не могу…"

По всей стране шли увольнения, запугивания, аресты преставителей интеллигенции разных национальностей, среди которых было немало евреев – деятелей культуры, искусства и науки. Отправили в лагеря исполнителей еврейских песен С. Любимова, З. Шульмана и М. Эпельбаума; осудили будущего кинорежиссера М. Калика и композитора А. Веприка, обвиненных в "еврейском буржуазном национализме".

"Мы уважали Веприка и помогали ему, чувствуя полную его оторванность от жизни… – вспоминал его сокамерник. – Заключенные обязаны были по очереди выносить в туалет тяжелую парашу. Веприка мы освобождали от этой "почетной" миссии".

Киевского музыковеда М. Береговского, автора пятитомной работы "Еврейский музыкальный фольклор", приговорили к 10 годам лагерей с конфискацией имущества; литературоведа И. Нусинова арестовали в 1949 году, и вскоре он умер в московской тюрьме; оказался в заключении и А. Старцев, один из авторов "Истории американской литературы", признанной "идейно порочной" книгой.

Особенно обрушились на литераторов, которые писали на идиш. В Минске арестовали поэта А. Платнера, в Вильнюсе – Г. Ошеровича, в Кишиневе – Я. Штернберга и Я. Якира, в Черновцах – М. Сакциера; прозаику С. Гордону суд назначил наказание – 15 лет лагерей; оказались в тюрьме поэты А. Гонтарь, М. Грубиян, М. Тейф.

На Украине осудили еврейских писателей Х. Вайнермана, И. Друкера и Н. Лурье. Статьи обвинения не оставляли надежды на снисхождение: "окончательно скатились на путь национализма и открытой борьбы с советской властью", занимались "шпионской деятельностью в пользу США", "всячески популяризировали буржуазную литературу и печать", "обвиняли советское правительство в государственном антисемитизме".

А. Борщаговский: "На всех на них… лежал тяжкий грех – они писали по-еврейски. Они будто не понимали, что еврейская фраза, поговорка, книга, еврейский спектакль, да и просто – произнесенное слово или спетая песнь тормозят процесс ассимиляции…"

Среди прочих были осуждены на Украине еврейские писатели и поэты – М. Альтман, Р. Балясная, И. Бухбиндер, А. Губерман, В. Гутянский, Н. Забара, А. Каган (25 лет лагерей), И. Кипнис, Н. Кон, М. Пинчевский (умер в заключении), Г. Полянкер, М. Сакциер, М. Талалаевский.

Израильский посланник М. Намир сообщал из Москвы в конце 1949 года:

"Синагога была набита до отказа… но в отличие от прошлого года никто не решился обратиться к нам. Лишь тысячи глаз были устремлены на нас…

В этом году усилилась неприязнь к евреям… На предприятиях и в учреждениях раздаются открытые призывы: "Убирайтесь в свое государство, в Израиль…"

Многие опасаются, что скоро начнется депортация из Москвы".

8

Й. Йосаде, писатель (Вильнюс):

"Я жег ночами свои рукописи, дневники, книги и – плакал. Рассматривая каждую бумажку, говорил себе: "Это часть твоей души". Держа в руках книги Дубнова или гениального Бялика, я вспоминал, что вырос, читая и перечитывая их. Хорошо помню те слезы и свой страх…

Однажды я машинально протянул руку за очередной книгой, чтобы отдать ее пламени, и – вздрогнул. Это была Тора… Со мной случилась истерика… Эту книгу я сжечь не мог… Отнес в другую комнату, засунул в шкаф, где висели вещи жены, в самый дальний угол…

Всё это продолжалось довольно долго… Зима. Сильные морозы. Печи топили часто. И бумажный пепел – от сожженных книг и рукописей – я тогда постоянно видел на снегу. Потом узнал: еврейские книги сжигали многие…"

Органы безопасности докладывали о высказываниях еврейской интеллигенции: "Очень хорошо было бы сейчас уснуть на некоторое время и проснуться, когда всё будет спокойно…" – "Сейчас надо молчать… Больше никаких разговоров о Палестине я не веду, да и вам не советую…" – "Я теперь боюсь разговаривать. Сижу дома и не хочу ни с кем встречаться…" – "Мне всегда жутко, когда аресты начинаются…"