Ольга Кучкина - Мальчики + девочки =

Катькина мамашка ходила по комнате, виляя жопкой, как Катька. На жопке туго сидела короткая джинсовая юбочка. Сверху такая же курточка. Обе расшиты блестками. И выглядела как Катькина сестра. Может, даже не старшая. Катька сказала, что у мамашки есть клиенты, как она выразилась, в высших эшелонах власти , и они помогут решить проблему . Про проблему Катька ей рассказала. С моего согласия. И теперь они позвали объявить промежуточный итог игры. Мамашка перестала мелькать то крупом, то передом, остановившись. Я отвел глаза, но успел перехватить ее взгляд, и он был совсем другой, чем тогда. Такой, как жесть.

– Значит слушай сюда. – Она проговаривала каждое слово по отдельности, и голос у нее не лился-переливался, а наоборот, стучал. – Выбрось все из головы. Понял? Если не понял, я повторю. Вы-брось.

Она в упор глядела на меня, и мне стало не по себе. Катька сказала:

– Как это выбрось? Тебя просили о помощи, а ты…

– А я эту помощь оказываю, – так же по отдельности выговорила ее мамашка. – Я кое с кем перекинулась, и меня строго-настрого предупредили: не вмешиваться. Не меня – тебя. – Она неожиданно схватила меня за ухо и потрепала, по смыслу ласково, но больно. В другой раз мне, может, и понравилось бы, но не в этот. У нее были холодные и гладкие пальцы, и когда они зашевелились там в районе хрящей, внутри хрящей раздалось громкое шуршанье, вроде змея заползала, я невольно покрутил шеей и отбросил ее руку как что-то гадское. Она фальшиво рассмеялась и сказала:

– Смотри, в другом месте тебе уши-то вырвут.

Теперь я видел, что все, все у нее фальшивое и наигранное. И не знал, на кого злиться больше: на нее, на Катьку, которая обещала мне помощь в мою пользу, или на себя.

– Это я сделал, – сказал я. – Значит, мое дело.

– Ты не сделал, а наделал. Кучу дерьма. И лучше тебе помалкивать в тряпочку, герой вверх дырой. – Она закурила длинную сигарету и, сощурившись, смотрела теперь не на меня, а на дым. – Тебя использовали втемную, и ты тут последний болт. Так что не выеживайся, забудь. Хуже будет, если про тебя не забудут, вот тогда придется тебя вытаскивать. – Она вмяла сигарету в пепельницу. – Иди погуляй с Катей и радуйся, что на свободе, а не в каталажке. Будешь на своем настаивать, свободно можешь загреметь.

Какая она противная. Я понял Катьку, как никто, что терпеть ее не могла. Она заслуживала, лицемерная от и до.

– Пошли вы на… – сказал я и пошел домой.

Катька бросилась за мной, но мамашка закричала, чтоб не смела, и тоже по-матерному.

Я снова почувствовал, что меня закручивает в воронку, и с каждым шагом все туда и туда, а не оттуда.

Если б она говорила со мной по-другому, я, может, прислушался бы. Но она говорила так, как мне не нравилось. А если мне не нравилось, меня заклинивало.

Катька догнала во дворе. Остановила, обхватила руками за шею, чмокнула куда-то за ворот и ускакала обратно.

Я стоял и смотрел ей вслед.

Длился муторный серый денек, когда мы подгребали к Петровке, 38. Мы свернули сюда с Пушки. Не специально, а по ходу прошкандыбали мимо нашего места, там никого не стояло, конкурентов пока не появилось, срок короток, а что дальше будет – хрен знает. Рабочие волокли двух голых мужиков вверх ногами, вниз лысыми черепушками. Для пассажа на углу, где их нарядят в какой-нибудь хуго-босс. Шел то ли снег, переходящий в дождь, то ли дождь, переходящий в снег. У Пушкина наверху нахлобучило мокрую снежную шапку, и лицо под ней помокрело. Я помахал ему рукой как близкому, он не обратил на меня внимания, плача о своем. Я не в обиде. Народы ходят стадами, на всех не наздоровкаешься, а что каменный, не значит бесчувственный. Я понял это с некоторых пор. Особенно с той поры, как взял в библиотеке. Его, Пушкина. Мы проходили раньше, но я не читал. Здравствуй, Маша, я Дубровский. А тут чего-то толкнуло. Открыл «Дубровского». И проглотил. А проглотил – тоже лицом помокрел. Началось с самого начала. Когда этот самодур жирный, сволочь, Кирилл Петрович устроил из своего сволочизма гордому Андрей Гаврилычу отъем земли и дома. Я над этой бумагой, которую Пушкин списал из дела, прямо трясся от злости.

18.. года февраля 10 дня К** уездный суд рассматривал дело о неправильном владении гвардии поручиком Андреем Гавриловым сыном Дубровским имением, принадлежащим генерал-аншефу Кириллу Петрову сыну Троекурову, состоящим **губернии в сельце Кистеневке, мужеска пола **душами, да земли с лугами и угодьями **десятины.

Пушкин все как есть переписал, до последней страницы. Звездочки поставил, поскольку ему наверняка не разрешили упоминать точные цифры и названия. На самом деле сын Гаврилов жил в имении, доставшемся ему от отца. А сын Петров в нем не жил, но сначала положил на него глаз, а после наложил лапу. Тот обедневший, этот в силе. Интересно знать, в наше время проходят точно такие же номера или другие. А тогда бедный Андрей Гаврилыч помешался и скоро скончался от обиды и разорения. А сын его Владимир принялся мстить и поджег все бывшее свое. Потом исчез и объявился уже под видом учителя-француза у троекуровской дочки Маши. Там нет таких слов, какие все говорят: здравствуй, Маша, я Дубровский. А есть другие.

– Тише, молчать, – отвечал учитель чистым русским языком, – молчать или вы пропали. Я Дубровский.

В этом месте у меня мурашки по телу побежали. До этого он говорил исключительно по-французски, как француз, а по-русски не понимал. Нарочно. Потому что выкупил за десять тыщ рублей настоящие бумаги у настоящего француза по фамилии Дефорж и выдавал себя за него. Но кончится все плохо. Эта Маша, которая его любит, выйдет замуж за другого. То есть Дубровский отобьет ее с отрядом разбойников, чтоб на ней жениться, а она скажет, поздно, мол, я обвенчана с другим и потому не могу венчаться с вами. Писец. И он куда-то пропадет. Вот заметьте, как хороший человек, так для него все поздно, и он пропадает. И еще заметьте, что Пушкин не чистенького маменькиного сынка выбрал в герои, а разбойника. Он же мог же при желании и чистенького выбрать. Значит, не мог. Или не было желания.

Хорошо бы знать по-французски. Мне кажется, если б у нас в школе был французский, а не английский, я бы его учил.

– Que desure monsieur? – спросил Дефорж, учтиво ему поклонившись.

Я собрался, как на войну.

– Ты твердо решил? – спросила Катька.

Я кивнул. И тогда она сказала:

– Я пойду с тобой.

Поэтому я был не один, а мы были вдвоем.

Путь нам преградил дежурный мент:

– Ребятишки, вы куда?

– Сюда, – сказал я.

Катька подтвердила:

– Нам сюда.

– А вы знаете, что здесь находится? – спросил мент.

– Еще бы, – сказал я. – Не знали б – не пришли.

– А зачем пришли? – спросил он.

Мент был немолодой, корявый и кривоногий. Но не злой. На лице написано, что не злой.