Надежда Мандельштам - Об Ахматовой

В книге «Об Ахматовой» она предприняла попытку не просто поспорить с А.А., но даже оспорить у нее первое посвящение к «Поэме без героя», адресатом которого мог быть только О.М. – Осип Мандельштам. И она не голословна и приводит немало весомых соображений в пользу этого: мандельштамовскую дату смерти, мандельштамовские ресницы, мандельштамовскую фразу «Я к смерти готов» и др. Свидетельницей ее правоты выступает не кто-нибудь, а Лидия Корнеевна Чуковская. В переписке с В.М. Жирмунским о подготовке первых научных изданий поэзии А.А. Лидия Корнеевна не раз утверждала то же самое, что и Н.Я.: «Но вот как раз насчет Первого посвящения у Аманды написана правда. Когда А.А. читала его мне впервые, оно было посвящено О.М. Она даже сказала мне: „у Осипа были удивительные ресницы, заблудиться можно, такие густые“. Вот откуда ресницы Антиноя»151.

Впрочем, та же Л.К. Чуковская остроумно парировала обвинение Н.Я.: так поэма же – без героя! «Инициалы над первым посвящением были заменены Ахматовой вместе с читателем, желающим понимать фабулу»152.

Во «Второй книге» пафос Н.Я. совершенно иной: она не просто фиксировала первоначальный замысел А.А., но обличала ее за отход от него – и уже не только за подмену посвящения, но и за уклончивость, за игру в двойничество (т. е. попытку слить воедино образы О.М. и В. Князева), за культ красавиц, за «зеркальное письмо» и даже за утаивание в 1960-е годы своих «заветных заметок», т. е. «Листков из дневника».

2

Уже этот пример содержит в себе указание на куда более значимые элементы соотнесенности трех книг Н.Я., нежели их текстуальные схождения и расхождения. Главное оказывается в ином – в расстановке смысловых акцентов, тонов и полутонов.

«Воспоминания» – книга, в центре которой стоит один человек – Осип Мандельштам, гениальный поэт. Его образ, бесспорно, осевой в книге. Все другие персонажи, которых мы в ней встречаем, даны строго под знаком этой доминанты и иерархии – и А.А. в том числе. Она упоминается в книге на порядок чаще всех остальных, – и это в точности соответствовало той роли, которую она играла в жизни О.М. Но всякое ее упоминание заведомо «мандельштамоцентрично»: внутренний свет струится именно от его судьбы и творчества, а не от ее.

По сути, таким же, как и другие, скромным персонажем в «Воспоминаниях» является и сама Н.Я., даром что она еще и рассказчица. Другое дело, что рассказчица она такого класса и уровня, что ей по плечу не просто живые сценки и диалоги, но и зарисовки творческого процесса, наблюдения над стихами и глубокие историософские обобщения.

Да, это ее воспоминания, но это воспоминания не о себе, а о нем. Себе же, как персонажу, она не позволяет никаких «сепаратистских» действий и взаимодействий с другими такими же, как она сама, персонажами: так, если Цветаева и приняла ее «мордой об стол», то ее, молодую жену О.М., а вовсе не Н.Я. саму по себе. Себя она ничем не выпячивает, и эта установка без особого напряжения выдержана во всей книге.

Вместе с тем Мандельштам в «Воспоминаниях» дан не сам по себе, а на фоне той творческой среды, в которой он формировался и рос, и на фоне той исторической эпохи, что выпала на его долю. Именно эпоха – эта густо замешенная, наслоившаяся историческая реальность, с пластами почти тридцатилетнего опыта, приобретенного Н.Я. уже после смерти мужа, – и создает при чтении ее книги совершенно неизбывное, грандиозное, почти эпическое – и вместе с тем оптически достоверное – впечатление.

В книге «Об Ахматовой» Н.Я. попробовала написать нечто подобное, но, во-первых, не о Мандельштаме, а об Ахматовой, а во-вторых, беря в качестве фона и загрунтовки уже не исторические толщи, а психологические пласты и философские горизонты.

Надо сказать, что она почти везде выдержала эту установку. Рассуждая о биографии А.А. (брак с Гумилевым и т. п.), Н.Я. плавно переходит на ее стихи, вернее, на ранние стихи А.А. и О.М., наведшие Гумилева-организатора на мысль об акмеизме. От акмеизма она переходит к акмеистам, но сначала, словно Юдифь, сразу же отсекает от них С. Городецкого. Остальных принимает, но попутно одаривает немного посторонними, но по-мандельштамовски неожиданными характеристиками: например, «породистый хохол» (о Нарбуте) или «тяжелое саратовское добродушие» (о Зенкевиче).

В конце книги «Об Ахматовой» – разбор отличий отдельных поэтов (Маяковский и Хлебников) от О.М. и акмеистов от символистов и футуристов с ЛЕФом. И тут Н.Я. уже мало «стихов виноградного мяса» – ей нужна и философская подоснова литературы (B.C.Соловьев,Н.А.Бердяев,В.И. Иванов).

Заканчивает книгу Н.Я. рассуждениями о смерти и об умирании (визит вместе с А.А. к умирающей сестре Н.Я.), а еще о том, что кое-что посмертное надо обязательно регулировать при жизни (в особенности – позаботиться о судьбе архивов).

Концовка у книги всё же оптимистическая: «А все-таки мы устояли и сделали всё, что могли. Спасибо и за это, что хватило сил и стойкости. Мы вспомним незаписанные стихи, мы соберем их, мы их не забудем».

3

Напомним, что текстуально заметная часть рукописи, сохранившейся у Н.Е. Штемпель, совпадает со «Второй книгой» Н.Я. Мандельштам. Но какие же это все-таки разные книги!

И дело здесь не в материале и не в отшлифованности фраз, но в куда более существенном – в тональности изложения и в общей концепции книги. Если книга «Об Ахматовой» была собственно мемуарной, исполненной и доброты, и благодарности, и уважения и к умершей Ахматовой, и к их общим друзьям, с которыми довелось так много пережить, то «Вторая книга» – это прежде всего «суд над эпохой» и сведение счетов с нею и с десятками современников.

В таком контексте новелла о Таточке Лившиц – и уж тем более рассказ о замечательном Харджиеве, ближе которого у нее никого нет, – выглядели бы атавизмом и ненужной сентиментальностью. Жертвою перемены концепции стали и многие эпизоды, связанные с самой Ахматовой, – в замысле «Второй книги» место им уже не находилось.

Почему?

Об этом можно не просто гадать. Возможно, Н.Я. показалась избыточной та известная несвобода от авторитета Ахматовой, которая, несмотря на прямую борьбу с ним, всё же чувствовалась в книге о ней. Да и события, которые произошли в тот год, когда она писала воспоминания об А.А., – история с мемуарами Лютика, история с архивом А.А. и, наконец, борьба с Н.Х. из-за архива и книги О.М. – раскрепостили ее и немало поспособствовали этой «смене вех».

Но главное, видимо, все-таки в другом. «Думая об А.А., я почему-то возвращаюсь к собственной своей жизни, о которой совсем не думала, когда писала об О.М.», – писала Н.Я. Эта мысль, эта дума со временем вытеснила все остальные, отчего постепенно поменялся и весь замысел. А во «Второй книге» всё уже не завершается, а начинается с этой мысли: в высшей степени симптоматично то, что она открывается с главы, названной, пусть и в кавычках, – «Я». Акценты сместились так и настолько, что на первый план выступила фигура самого автора, его напряженные раздумья теперь уже о собственной жизни, о трагической связи своей биографии с тем, что составляло боль и ужас самой эпохи.