Александр Бестужев-Марлинский - Письма к Н. А. и К. А. Полевым

Не знаю, хороши или нет последние очерки, по крайней мере они писаны от души: вот все их достоинство, и достоинство только личное. Вам я не слишком верю в похвалах: вы переносите на мои строки любовь к моей душе. Теперь посылаю еще отрывки из журнала убитого, и если вы не будете плакать, их читая, – или вы или я без сердца. Впрочем, надобно пожелать к этому, чтоб они напечатаны были вполне и без таких нестерпимых ошибок, как мои все статьи в Библ. для Чтения . Вообразите, что там есть место, где мое: быть ровней с знатью, напечатано: с злостью ; продают, предают – повторили только первое слово, и куча других, вовсе не имеющих смысла. Корректура меня щадит менее чем цензура.

Шуба и мушкетон получены в Екатеринодаре; я их еще не видал, но благодарю вперед. За книги – тоже; посылаю за ними. Письма адресуйте: в Екатеринодар, в Черноморию, в штаб 20-й пехотной дивизии. Обнимите брата Никола Алексеевича от сердца. Нынешний год, как человек уже чиновный, я имел более случая отличаться с пользою. Пули меня решительно не берут, хотя вся одежда исстреляна и конь ранен. Бог велик! Здравия и веселья души!

Ваш Александр Бестужев.

С. Ивановка, 15 дек. 1835 г.

Карлгофу статью обещаю, но скоро прислать ее не могу. Что за картинки! их надо печатать на сердце.

(На особом листочке):

Сейчас получил посылки. Шуба немного узка в плечах, впрочем, я продам ее за свою цену, ибо должен бросить половину своих вещей. Никто не поверит, как разоряют меня эти переводы и переезды! – Мушкетон прелесть, но слишком тяжел для носки: вышла милая игрушка. Поблагодарите Радожицкого, но он сам вероятно знает, как бедны наши Кавказцы для таких дорогих мастеров как Порохов. Впрочем, стану заманивать на заказы (Для пояснения подробности о мушкетоне, должно сказать, что Бестужев писал мне о нем, и когда я отвечал ему, что имею возможность заказать какое он хочет оружие в Туле, под руководством одного из лучших знатоков этого дела, он прислал подробное описание мушкетона, с рисунками, размерами, с упоминанием о всех малейших частях его, потому что он был до педантизма аккуратен в положительных предметах. Имея предварительно согласие моего старого знакомого И. Т. Радожицкого (ныне генерал-майор в отставке), бывшего тогда одним из главных лиц при Тульском оружейном заводе, я послал к нему описание и рисунок мушкетона, с просьбою сделать для Бестужева что только можно лучше, не затрудняясь в цене. Действительно, сделано было оружие образцовое, драгоценное по своим достоинствам, изящное наружностью, и посылая его ко мне, г. Радожицкий писал, что мастер (Порохов) делал его на славу, в надежде иметь заказы с Кавказа, ибо там нельзя достать ничего подобного. Но, как видим, Бестужев признал мушкетон и тяжелым для стрельбы одною рукою (как он желал), и слишком дорогим. Не знаю, употреблял ли он его впоследствии. Помню, что в Москве знатоки дивились искусству мастера и удобству этого оружия. И могло ли быть иначе, когда оно делалось под надзором г-на Радожицкого, желавшего одолжить Бестужева? Цены не помню, но она была умеренна по достоинству оружия. К. П. ). Книги начну сосать на берегу Черного моря.

Гиленджик, 13 апреля 1836 г.

Дорогой Ксенофонт Алексеевич!

Пишу с берега Черного моря, которое бушует теперь не по вешнему. Переезд мой из древней Пантикапеи сюда, был слишком счастлив: ни одной бури, ни одной встречи с черкесскими галерами… Предосадно, право! Впрочем, обещают эту потеху впереди. Контрабандистов турецких умножилось очень, и чтоб уничтожить их суда, необходимо сделать высадку на берега, а в таком случае, я, конечно, не упущу этой partie de plaisir.

Видел музей керченских древностей: очень любопытные вещи. Спускался в разрытые курганы, в катакомбы, напудрился прахом древности самой классической, самой грецкой – не удивитесь же, если (чего Боже сохрани!) заметите в моем будущем слоге эллинизмы и поползновение к хриям и синекдохам.

Но как бы то ни было, я в Гиленджике. Я видел его после долгого похода в первый раз, и потому в первый раз он показался мне лучше нежели я нашел его теперь. Куча землянок, душных в жар, грязных в дождь, сырых и темных во всякое время, – вот гнездо, в котором придется мне несть орлиные яйца. Общества, разумеется, никакого; но как я этим не избалован, то мало о том и забочусь. Дело в том, что здесь нечего есть, в самом точном значении слова. Бить быков, которых очень здесь мало, летом нельзя, портится мясо, а куры дороже чем в Москве невесты. Питаются поневоле солониной, да изредка рыбой; но как последняя в здешнем климате верный проводник лихорадок, есть ее опасно. Сообщений мирных с Черкесами нет и быть не может. С мыслью и с надеждою получать газеты и письма простился я еще в Черномории; итак одна отрада в трубке и в думе, впрочем, и это не безделица! Я так всегда бываю тверд в испытаниях, насылаемых на меня судьбой, что конечно не упаду ни духом, ни телом от лишений всех родов, не паду, назло скорбуту и лихорадкам, которые жнут здесь солдат беспощадно. Потому потрудитесь сказать тем, которые вздумают отпевать меня заранее, как это уже не раз было, чтоб они не сипли даром. Они еще не так сладко поют, чтобы заманить в могилу. Обнимите любезного Николая Алексеевича, – что он и как он? Правда ли, будто готовит два романа? Давайте нам их поскорее… Что до меня, я всегда охотнее был на ведение романов, чем на их сочинение. Та беда, что ни на то, ни на другое давно не было мне возможности.

Давно жду, любезный Ксенофонт Алексеевич, обещанного расчета. Деньги, приходящиеся за три последние частя П. и Р. , назначил я сибирским братьям в помощь, процентами, кроме кой-каких других, и потому мне хотелось бы реализировать и округлить их. Письма, до извещения, и книги можете адресовать в Керчь , его высокоблагородию Демьяну Васильевичу Карейше, «просят переслать в Гиленджик, такому-то». Это вернее и скорее, ибо транспорты ходят только туда, очень редко в Анапу. Впрочем, если писали в Екатеринодар, и оттуда хоть через три месяца получить не отчаиваюсь.

Дай Бог вам здоровья и радостей.

Ваш душевно Алекс. Бестужев.

Керчь, июня 19-го дня.

Вероятно вы уже знаете и делите со мной радость о моем производстве, любезные друзья, Николай и Ксенофонт Алексеевичи!… Милость царя была мне тем более драгоценна, чем менее ожиданна, и вообразите, что эта весть, неслыханным для Гиленджика чудом, перелетела сюда в 19-й день, когда по три месяца обыкновенный ход корреспонденции! К счастью, что я был истощен лихорадкой, иначе, внезапная радость наверно бы меня убила, я думал, что у меня лопнет аорта, когда прочел в Инвалиде свое имя. Правда, при этом я переведен в ужасный климат Абхазии, но теперь, как офицер имея права, служба будет не так отяготительна, и – Бог велик! Неужели я погибну, не взглянув на родину? Здоровье мое, убитое лихорадкой и грустью, после перелома в моей судьбе поправляется, но очень медленно. Книг мне не шлите, ибо я не знаю, куда забросит меня судьба: я, как вечный Жид, осужден, кажется, скитаться по белу свету, sans treve ni repit. Пишите ко мне в Керчь, Демьяну Васильевичу Карейше. Я туда приехал обмундироваться и сажусь в карантин. Мне бы необходимы воды, да отпустят ли, не ведаю, а пора уже поздняя. Одним словом, что со мной будет, не знаю, но с судьбой вполовину мирюсь, эполеты важный перевес, хотя бы они были и аплике. Все, что нужно для обмундировки, выписываю из Одессы, и потому покуда никаких игрушек не надо. Письмо ваше от 10-го апреля получил в один час с Инвалидом . Сомневался ли я когда-нибудь в том, что вы блюли мои выгоды? Грех вам об этом говорить. Я хотел счета, а не уплаты, ее я считал в своем кармане, хотя она была у вас, но для соображений мне необходимы были счеты. Их еще не получил.