Василий Лесников - Пилотируемый космический полет

К счастью сахар оказался не очень жестким, и бить долго не пришлось. Теперь уже уверенно, Валя добавила к сахару хлеб и оглянулась. Брат внимательно и обреченно смотрел на нее, забившись в угол комнаты. Он ждал чуда, признавал авторитет старшинства сестры, сам отдал сахар, но все же надеялся, что вот сейчас Валя позовет его, и они вместе съедят этот сахар. Или хотя бы попробуют.

Валя нахмурилась, и быстро сунула тряпицу в остатки воды в бачке, а затем в рот кричащей сестренке. Та поперхнулась криком, крепко ухватила тряпицу деснами, а почувствовав сладковатую влагу, стала быстро жевать набивную соску. Если бы Валя не держала тряпицу руками, она бы, наверное, быстро проглотила ее.

— Глупышка, — мягко, как мама, счастливо засмеялась Валя. — Нельзя все сразу.

Она аккуратно забрала тряпицу у Светланки, развернула ее, и молча протянула оставшуюся кашицу братику. Тот облизнулся, но руки не протянул.

— Глупышка, — повторила Валя. Она разделила поровну остатки кашицы. Одну половинку отправила себе в рот, вторую вновь протянула братику. На этот раз он взял кашицу и быстро, как кошка, забрался на печь.

Светланка снова плакала. В ведре уже совсем не было питьевой воды, и снова погас свет. Сидеть на печи было холодно, и Валя, стащив все тряпье на пол, собрала его возле кровати. Ни она, ни брат уже не боялись темноты. Только очень-очень хотелось есть и спать. А Светланка, похоже, и думала останавливаться в своем крике.

— Глупая, — поднялась к ней Валя. — Ведь и тебе легче будет, если заснешь. — Она посмотрела на сестру и сама удивилась простоте решения, которое вдруг пришло ей в голову. Не раздумывая больше, она быстро вынула из-под головки брата подушку, и быстро положила ее на кричащий рот. Звук крика уменьшился, и Валя засмеялась. — Я же говорила тебе. Спи.

Она уселась рядом с сестрой и еще некоторое время слушала затихающие звуки из-под подушки.

— Уснула, — удовлетворенно подумала Валя. Она хотела встать, посмотреть на сестренку, но сил уже не было. Она спала.

Уже стемнело, когда мама вновь вышла к Днепру. Она заметалась по берегу в поисках переправы, не страшась в эти минуты ни темноты, ни возможного ограбления. С каждой минутой, с каждой секундой она все острее и острее чувствовал, что пройдет еще немного времени, и детям могут не понадобиться ее дары.

В темноте мама споткнулась о какое то бревно, радостно вскрикнула, и больше уже не раздумывала. Она сбросила с себя одежду, крепко привязала к себе сумку, и, толкая впереди себя бревно, решительно вошла в холодную майскую воду.

Она не помнила сколько времени она плыла. Несколько раз ей отчаянно хотелось бросить бревно, и прекратить борьбу с этой жесткой неподатливой водой. Казалось нет уже силы, которая могла бы заставить ее пошевелить рукой или ногой. Но снова перед глазами вставали дети, и она снова и снова продолжала упорно плыть к противоположному берегу.

Когда густая тьма стала рассеиваться, мама с радостью увидела, что берег совсем близко. В последнем отчаянном усилии она добралась до берега, проползла несколько метров, и буквально свалилась на теплую землю. Все вокруг кружилось, менялось, сверкало с все увеличивающейся скоростью. Мама закрыла глаза, но это не помогло, хотя монотонная музыка вращений была приятной. Хотелось спать, спать, спать.

Вдруг сердце мамы тревожно сжалось. Сначала тихо, потом громче детский голос жалостливо позвал: «Мама! Мама! Нам страшно!» И мама поднялась. Медленно, еле переставляя ноги, волоча за собой сумку, он почти ползла с закрытыми глазами, и поначалу даже не в сторону родного дома.

Грязная, мокрая, одинокая женщина бездумно, но упорно продирающаяся сквозь заросли, была похожа на помешанную. Однако с каждым шагом ее взгляд становился осмысленней, суровей, злее. Она уже миновала лес, почти интуитивно выбирая правильную дорогу, пробежала полем более километра, и только когда поняла, что находится в знакомом месте, на несколько секунд остановилась. И то, только потому, что заметила, что бежит без верхней одежды. Впервые подобие легкой улыбки появилось на уставшем лице мамы. Быстро натянув на себя кофту с юбкой, она помчалась дальше, и только на знакомом крыльце остановилась, пытаясь отдышаться.

Дети спали. Вася распластавшись на полу, а Валя сидя, опершись на спинку кровати, и поджав под себя ноги.

Мама счастливо засмеялась, и вдруг увидела на кровати подушку. Светланки не было видно. Жалкая улыбка маской застыла на лице мамы. Ноги ее подкосились, и, если бы в отчаянном порыве она не бросилась к кровати, то наверняка упала бы. Отбросив подушку, она увидела в полумраке, казалось бы не живое, лицо младшей дочери, и в ужасе закричала, не решаясь к нему дотронуться.

— Мама! — радостно произнес кто-то рядом. Мама повернула голову. Дети обрадованно тянулись к ней, и она вдруг до мелочей поняла, как ужасающе просто в этой комнате всего несколько часов назад произошла трагедия.

Взгляд мамы упал на ремень, и она, схватив его, скорее от бессилия, чем от желания наказать виновных, несколько раз ударила детей, с болью и стоном повторяя.

— Поганки! Ах, поганки! Что же вы наделали?!

Но вдруг в крик мамы и плачь детей вплелся новый звук. Сначала тихо, затем все громче и громче заплакала Светланка.

Бросив ремень, мама схватила дочь на руки, да так, обессиленная, и села возле кровати на пол, не в состоянии сдержать слез радости. Дети, всхлипывая, подобрались к ней с двух сторон, крепко ухватились за подол.

В дверь тихо постучали, и в комнату вошла почтальон. Уточнила.

— Лесникова Матрена Васильевна? — Мать молча кивнула головой.

Почтальон также молча протянула треугольный конверт, опустила голову, и, не задерживаясь, быстро вышла.

Мать не плакала. Она даже не стала читать адрес. Поведение почтальона сказало ей все лучше всяких слов….

Новое испытание не заставило себя долго ждать. Через шесть месяцев Светланка заболела и вскоре умерла в больнице. Врачи не смогли ее спасти.

Я тоже рос слабым и хилым от постоянного недоедания. Да. Мама получала на нас с сестрой пенсию, сама работала уборщицей, но этого было мало даже для нормального пропитания.

Нас спасал огород, на котором мы с сестрой трудились с раннего детства. Но к весне 1947 года и огород не помог. Вернее он был, но до очередного урожая нужно было еще дожить. Мама была вынуждена отдать меня с сестрой в детский дом.

Мы пробыли там недолго. Одно лето. Но никогда не забуду, как меня встретили обитатели детского дома. Существовала традиция пошутить над новоприбывшими. Подшутили и надо мной. Каким-то образом меня уговорили открыть рот и всыпали туда горсть горького красного перца. Смеялись все. И смеялись долго.