Борис Носик - С Лазурного Берега на Колыму. Русские художники-неоакадемики дома и в эмиграции

«…я был поражен своеобразием и известной красотой движений, силуэтов и поз, особенно баб в своих костюмах… А потом поговорить с ними, рисуя их. Это совсем другие люди, даже сравнительно с теми мужиками, с которыми сталкиваешься в городе…» Легко предположить, что молчунья Зиночка немало наслушалась этих братниных рассуждений за обеденным столом в Нескучном. А что же так поразило «ретроспективного стилиста» — мирискусника брата Женю в движениях и позах нескучанских крестьянок? Вероятно, поразило сходство этих поз и ритмов движения с чем-то виденным — то ли в жизни виденном, то ли на картинах, то ли в театре… У Зины тоже не шли из головы недавняя Италия, старинные полотна в исхоженных вдоль и поперек музеях…

А в 1904 году совсем близко ко всем Лансере подошло великое событие петербургской жизни… Нет, нет, речь идет не о «репетиции русской революции», так захватившей позднее пылкого бунтаря, брата Женю, а о другом — о подготовке неутомимым Дягилевым Исторической выставки портретов в Петербурге. Эта выставка полузабытых картин, порою разысканных Дягилевым в самых глухих усадебных уголках России, произвела огромное впечатление на русских интеллигентов и в первую очередь на художников. Нетрудно догадаться, что для юной Зины Серебряковой это было одним из великих событий, тем более, что семья Бенуа-Лансере (и дядя Шура, и брат Коля) стояла очень близко к этому знаменитому событию художественной жизни столицы. Вот как вспоминал об этом в своих мемуарах «дядя Шура»:

«Последние месяцы 1904 года прошли у нас в приготовлениях к Исторической выставке портретов. С высочайшего разрешения Дягилеву был для того предоставлен в полное распоряжение необъятный Таврический дворец, и теперь надлежало придумать, как его использовать. Этими планами был главным образом занят я… Я притянул к делу моего племянника, даровитого и очень культурного архитектора Николая Лансере, а также его ближайшего приятеля А. И. Таманова. Оба только что кончили Академию художеств и горели желанием послужить делу, затеянному «Миром искусства», усердными поклонниками которого они состояли».

Сочиняя полвека спустя свои мемуары в тиши своего парижского кабинета, дядя Шура не только отважился помянуть имя убитого большевиками Зининого братишку, но даже и дать (мельчайшим шрифтом) сносочку, в которой пожурил столь некогда любимых им (а позднее и за границей вполне небезопасных) большевиков — правда, не за кровавый и безудержный разгул людоедства, а лишь за неразумное разбазаривание кадров:

«Он же (Коля. — Б.Н.) помог мне придать Елисаветинской выставке в 1911 г. необычайно пышный, выдержанный строго в стиле эпохи характер: Н. Е. Лансере был самоотвержен до крайности, а в смысле дарования он удивительно напоминал своего деда — моего отца. К сожалению, большевики не сумели его использовать, а сгноили его в заключении, обвинив этого, совершенно аполитичного человека, в каких-то злоумышлениях против советского строя».

(Еще и в 1990 году былой соловецкий зек академик Лихачев вынужден был осторожно написать в предисловии ко второму московскому изданию мемуаров Бенуа о полной лояльности этого литературного памятника: «Никого уже не задевают те или иные отдельные, по большей части случайные, высказывания — например, по поводу разрухи в Петрограде начала 20-х годов…»)

Итак, зимой, в Петербурге были выставки, театральные спектакли, уроки живописи, но главная работа у юной Зинаиды начиналась с весны, в Нескучном.

Конечно, порой скучновато бывало девушке в Нескучном. Все же глушь… Впрочем, в большей степени, чем сама Зина, озабочена была отсутствием общества ее матушка Екатерина Николаевна Лансере, которая справедливо полагала, что не в живописи и не в работе главное женское счастье, тем более, когда самый-самый возраст. Вот что писала Екатерина Николаевна летом 1903 года невестке в Италию, вспоминая прошлогодние итальянские впечатления:

«…надо сознаться, и Малороссия тоже прекрасна, одна беда для моих девочек: тут нет совсем общества и как всегда отсутствует молодежь»…

Оказалось, впрочем, что напрасно беспокоилась Екатерина Николаевна: когда исполнилось Зиночке девятнадцать, появился в том же, хотя и малолюдном, а все же обитаемом Нескучном имении вполне милый Зининому сердцу друг, который терпеливо сносил любые, хоть бы и самые затяжные, сеансы рисования его натуры. Звали этого друга Борис Серебряков, он оказался их соседом. Собственно, он и раньше там был, всегда был, с самого детства дружили они с Зиной, но только когда приспело время, ясно стало ей (а по моим догадкам, именно она была здесь лидером), что это вот и есть Он, ее суженый. Вероятно, раньше, видя его, она об этом просто не догадывалась, а теперь началась такая вот идиллия и длилась целых шестнадцать лет, до последнего его вздоха, когда он умер у нее на руках… Впрочем, идиллическим мы будем считать этот брак или нет — это будет зависеть от выбранного нами литературного жанра. Ирина Одоевцева и на самом взрывоопасном материале (жизнь втроем — с любящими друг друга мужчинами) ухитрилась почти складно выстроить в любимом своем жанре (да и многими читателями он любим) «розовый роман», ну, а что у нас с вами сложится, не берусь предсказывать наперед. Одно ясно, что на «розовый роман» эта история не потянет, да и вообще в жизни все оказывается во много раз сложней, чем в романах… Так или иначе, начнем по порядку.

Дом Серебряковых стоял неподалеку от усадьбы Лансере, за речкой: небольшой дом и небольшой хутор (а по сравнению с барской усадьбой Лансере были они и вовсе крошечные). Бори Серебрякова матушка приходилась родной сестрой Зининому покойному отцу-скульптору Евгению Александровичу Лансере. То есть, были они близкой родней, Боря был Зине братик, хоть и не родной, а все равно близкородственный и очень близкий, пожалуй, лучше знакомый, чем родные братья, чем братик Женя, будущая советская знаменитость, художник-лауреат и академик Е. Е. Лансере.

За шестнадцать лет брака родила художница Зинаида Серебрякова мужу Борису четверых прелестных детей. Но знакомство их длилось больше шестнадцати лет, с самого отрочества…

С одиннадцатилетнего возраста жила по соседству с домом Серебряковых застенчивая, болезненная девочка Зина с заботливой матушкой, с братьями и сестрами, среди изобильных зеленых холмов Нескучного, на краю фруктового сада и векового парка — жила, набиралась сил, и рисовала без конца, и любовалась чужими творениями. Немножко путешествовала, бродила по итальянским музеям, и обмирала от восторга, и училась писать сама, а вот к девятнадцати годам почувствовала, что непременно хочет того великого женского счастья, о котором столько было слышано, говорено и читано — то бишь, непременного супружества и материнства. Вот тогда и решила, что именно это желание так нестерпимо томит ее вечерами, особенно по весне, когда в бело-розовом уборе пышно сладостен нескучанский сад, когда благоухают липы в старинном парке и окрестные изумрудные холмы… Тогда и появился Он, Боря (который, собственно, всегда был, но не в этом качестве). Шестнадцать лет спустя, когда умер тот же Боря у нее на руках, оставив ее многодетной вдовой, скрытная Зинаида с редкой для нее откровенностью написала любимой подруге: