Борис Носик - С Лазурного Берега на Колыму. Русские художники-неоакадемики дома и в эмиграции

«Помню, как еще до поступления моего в Академию художеств, я впервые услышал Ваше имя как художника и как профессора: с ним было связано представление о культуре и современности».

Защищая перед лицом совета Академии выпускную картину Василия Шухаева, А. Ростиславов, поддержанный Александром Бенуа, в полемической газетной статье назвал Дмитрия Кардовского «единственным профессором в академии, у которого действительно учатся». Бенуа по тому же поводу писал о добротности школы Кардовского (в ту пору младшего из профессоров Академии), который «в разгар всяких новшеств и экспериментов, в которых дерзость доходит до гаерства», учил настоящему мастерству и обращался к традициям мирового искусства. Эта репутация помнилась Шухаеву и четверть века спустя, о ней он напоминал юбиляру Кардовскому в письме из Парижа:

«…Вы первый и единственный в России учили грамоте и ремеслу в искусстве, постоянно твердили, что из учеников своих Вы не делаете художника, а мастера. Я согласился и стал исповедовать то же учение».

В том же письме Шухаев говорит о внимательном отношении учителя Кардовского ко всем своим ученикам, без исключения («Ваша система равного отношения ко всем нас приводила в недоумение»). Немало написано было о требовательном отношении Кардовского к рисунку. Кардовский считал, что «рисунок есть прежде всего построение эстетической формы на плоскости… изучение способов построения формы на плоскости и есть для нас, живописцев, наша арифметика».

Никто, пожалуй, столько не сказал столько добрых слов о профессоре Кардовском, как его ученики Яковлев и Шухаев.

«Анализ формы и цвета, — писал Яковлев, — был основой преподавания Дмитрия Николаевича. Его критика эскизов заключалась в анализе их пластических элементов. Благодаря этим принципам преподавания личные начинания учеников его не были связаны и индивидуальности развивались свободно…»

Через двадцать лет после выхода из Академии (уже после всех своих шумных парижских, брюссельских и нью-йоркских успехов) Александр Яковлев снова писал из Парижа Кардовскому:

«У меня стоит единственная фотография — ваш портрет — чем больше время идет, тем больше я и Шухаев отдаем себе отчет в том, что Вы нам дали, заставивши к творчеству нашему относиться аналитически».

К 25-летию художественной и преподавательской деятельности Кардовского Шухаев и Яковлев снова прислали учителю из Франции обширные послания, восхвалявшие его метод преподавания.

«…Ваш метод мышления, — писал Яковлев. — Ваш строгий анализ поставленных задач, Ваша забота о логическом обосновании всякого творческого усилия вникали в наше сознание и формировали наше миросозерцание».

Мастерская Кардовского, несомненно, имела свой лик, свою особость, о чем писал позднее искусствовед В. Бабняк: «…пластический традиционализм школы Кардовского воспитывал в учениках серьезное, высокопрофессиональное отношение к творчеству на основе постижения законов природы. Овладение мастерством натурного рисования как способом умозрительного освоения и художественного воплощения трехмерной формы явилось основополагающим фактором педагогической системы Кардовского».

Но может, главным в мастерской Кардовского было не натурное рисование и не искусство «воплощения трехмерной формы», а то, что Кардовский умел зажигать своих учеников стремлением к мастерству, умел вдохнуть жизнь в процесс обучения.

«…происходило настоящие бурление, — вспоминал Василий Шухаев, — чувствовалась подлинная кипучая жизнь, вернее, подготовка к ней, подготовительная работа со страстным желанием приобрести как можно больше знаний, научиться подчинять своей воле материал, с тем чтобы материал был послушным орудием, выражающим мысль мастера».

В общем, повезло Яковлеву и его друзьям в Академии: была школа, был мэтр, у которого был метод, были горение, энтузиазм и были друзья, талантливые, старательные ученики, иные из которых стали знаменитыми художниками, — и А. Яковлев, и Б. Григорьев, и В. Шухаев, и небезызвестный И. Бродский, будущий ленинописец и президент Академии художеств.

Из них всех ближе сошелся Саша Яковлев, чуть не с самого начала работы в мастерской, — со своим одногодком Василием Шухаевым. Москвич Василий Иванович Шухаев происходил из крестьянской семьи, впрочем, отнюдь не бедной. С детства он обнаружил вкус не только к рисованию, но и ко всякому рукомеслу, так что учиться пошел в знаменитое Строгановское училище, которое закончил по классу чеканки. За годы учебы он осиротел, но дед и дядя завещали ему деньги на учебу. Узнав об этом от родственников, он стал посещать частную студию, готовясь к поступлению в Академию художеств, так что в конце концов оказался в мастерской Кардовского, где и встретил Сашу Яковлева. Учились они оба воистину с исступлением. Наряду с Кардовским еще в училищную пору заинтересовал их своей деятельностью профессор Дмитрий Иосифович Киплик. В его мастерской техники декоративной живописи особое внимание уделялось технике старых мастеров. Яковлев и Шухаев стали учиться здесь составлению новых лаков и увлеклись техникой настенной живописи.

Позднее профессор Д. И. Киплик преподавал в ленинградском ВХУТЕМАСе и написал всем, пожалуй, русским художникам известную книгу «Техника живописи» (каюсь, книгу эту, щедро подаренную мне парижским художником В. Макаренко, не дочитал до конца и никакой техникой не овладел). Зато прочитал растроганно в чьих-то мемуарах, что в 1941 году профессор Киплик пытаясь спасти коллег-академиков от голодной смерти в блокадном Ленинграде, научился извлекать казеин из запаса старых красок. И красок, и самой жизни хватило не надолго: умер многознающий и вконец оголодавший профессор Киплик в 1942, ненадолго пережив возвращенца Билибина, так и не сумевшего извлечь казеин из японских воротничков… Оба зарыты без гробов и почестей где-то напротив Смоленского кладбища, может, даже и там, где ныне поставили надгробье…

Но вернемся все же к поре блеска и увядания Академии, когда в мастерской Кардовского впервые встретились юные Шухаев и Яковлев. При всех их различиях (медлительный, многословный, сентиментальный и влюбчивый Шухаев и обаятельный, волевой, стремительный, практичный, очень острый Яковлев) у них нашлось много общего — и в отношении к мастерству, и в благоговении перед «старыми мастерами», и в честолюбии, и в любви к природе, и в пылкой любви к театру. Да и вообще, им было по двадцать лет, а как в двадцать обойтись без друга. У Шухаева вскоре обнаружилась и большая любовь — соученица Аленка Ежова (Елена училась на архитектора).

Мирная Финляндия и тогда подступала к самому Петербургу. Друзья любили природу, а Василий Шухаев обожал лыжи и в зимних прогулках себе не отказывал. Летом же они всей мастерской уезжали на Волгу, в Бармино, и там все без исключения — и Василий Шухаев, и Вальтер Локкенберг (в последний день своей жизни перекрестившийся в Василия), и Александр Яковлев, и Исаак Бродский, уподобясь великому Исааку Левитану, наслаждались красой волжских берегов.