Борис Носик - С Лазурного Берега на Колыму. Русские художники-неоакадемики дома и в эмиграции

«Так много впечатлений… Есть и совершенные кумиры… Как много красоты мы видели, сколько еще впереди. И впечатлений, что стоит многих лет. А впереди работа на Капри…»

Летом на добрых полтора месяца Яковлев с Шухаевым застряли на острове Капри.

«…полдня сидели в воде… — писал Яковлев в письме, — доводили себя до благородного цвета обитателей Гонолулу… выполняли давно нами задуманный портрет, собственно, два…»

Позднее, через десяток лет, у Яковлева на острове Капри была своя мастерская… С Капри он простился полный надежд, незадолго до внезапной смерти.

А тем летом 1914 года на Капри начали петербургские друзья двойной автопортрет «Арлекин и Пьеро». Шухаев написал Кардовскому, что затеяли они эту работу в честь дружбы и в честь их встречи:

«уже с неделю, как приехал Яковлев, событие, говорю, зная, что Вам понятно, какое впечатление мог произвести его приезд — затеяли с ним двойной портрет: я и он в костюмах Пьеро и Арлекина…»

Оба молодых художники писали портреты и раньше, до Италии. На счету у Яковлева уже были один автопортрет, портреты Бродского и Радлова, а также групповой портрет соучеников по Академии. Новый парный автопортрет Яковлева и Шухаева как бы еще раз подтверждал их преданность традициям мировой классики и преданность старой дружбе, счастливейшими петербургскими воспоминаньями которой были увлечение театром, актерством, встреча на подмостках дома интермедий у Мейерхольда в этих вот самых, что на их картине, костюмах покойного Коли Сапунова. В то же время двойной автопортрет «Арлекин и Пьеро» был как бы заявкой на собственный их особый стиль, о чем так написал позднее один из искусствоведов (В. Бабняк):

«Фигуры даны крупно, выведены на передний план. Мотив высокого горизонта способствует замыканию картинного пространства, лишенного воздушной перспективы. Движения портретируемых обретают характер эпической умиротворенности, обращенный к зрителю жест словно демонстрирует всю пластическую выразительность неподвижной формы, монументализируя образ».

Саша-Яша свою половину автопортрета написал, по обыкновению своему, энергично и быстро, а Шухаев, как водится, все медлил, ждал вдохновения… И дождался… Того дождался бедный Васька, что впервые этот двойной автопортрет был выставлен лишь полвека спустя (через четверть века после Сашиной смерти), притом очень далеко от Капри, от Петербурга и от Парижа — «за хребтом Кавказа», в милосердном Тбилиси. Еще через десяток лет после окончания автопортрета старенький, через все круги ада прошедший и уцелевший Шухаев не слишком внятно и подробно рассказал о причинах промедления в письме к любопытному молодому искусствоведу (старый зэк знал, что лишнего писать не положено, даже тем искусствоведам, что как О. Брик, ходили в штатском):

«…Пьеро был не закончен, и мне в течение многих лет не удавалось приняться за окончание. Наконец уже здесь, в Тбилиси, довелось… переписать фон, закончить рюшки в костюме и руку, держащую бокал».

Между началом и концом работы над этим двойным автопортретом, между Капри и Тбилиси, лежала целая жизнь, и как видите, подробнее обо всем, что помешало работе Шухаева, боязно было писать в России чуть не до конца тысячелетия. Но нынче на дворе уже 2009, можно будет и написать. Так что, вернемся к юности наших героев…

В том же 1914 Шухаев добрался до Петербурга, уже поменявшего, впрочем, свое название (чтобы через несколько лет поменять его снова). Вероятно, художник довольно скоро ушел от жены Аленки и дочки Марины к Вере Гвоздевой, но портрет Е. Н. Шухаевой (Аленки) он дописывал еще и в 1917 году. За эти военные годы Шухаев написал множество этюдов для военной картины и несколько заказных портретов в стиле Ренессанса. Среди последних был портрет знаменитой петербургской красавицы 10-х годов Саломеи Андрониковой-Андреевой. Ее знала вся петербургская (а позднее и петроградская) художественная элита — знаменитые поэты (среди них Анна Ахматова и Осип Мандельштам), знаменитые художники, почитавшие за честь писать ее портреты, и вообще всякая интересная публика. Бывали у Саломеи и Яковлев с Шухаевым с новой шухаевской женой Верой. Знакомство с Саломеей сыграло, мне кажется, столь важную роль в жизни супругов Шухаевых и их друга Саши-Яши, что будет не лишним представить хоть кратенько историю этой воспетой лучшими поэтами и художниками Петербурга чудесной грузинской красавицы Серебряного века Саломеи Андрониковой-Андреевой-Гальперн.

В юности героиня наша звалась княжной Саломеей Ивановной Андроникашвили, однако чаще звали ее просто по имени Саломея, которое Осип Мандельштам переделал в лестное для всякой дамы прозвище «Соломинка».

После Второй войны умиравший на Лазурном берегу Франции поэт Георгий Иванов, ностальгически вспоминая всех, кто блистал на невском льду в тринадцатом году, повторял завороженно магические имена: «Ахматова, Паллада, Саломея…» Еще полвека спустя молодой нью-йоркский поэт-эмигрант, певец гомосексуализма и национал-большевизма, встретив сильно немолодую Саломею в Лондоне, тоже был ею очарован… Впрочем, поэт-нацбол очарован был, вероятно, стойкостью ее большевизма…

Вернемся, однако, в начало того злосчастного века, вернемся «на брега Невы», где не родились мы с вами, но уже не раз гуляли с нашими героями, читатель… В начале ХХ века петербургский купеческий сын и потомственный почетный гражданин Павел Семенович Андреев купил у девицы Карамышевой усадьбу Скреблово с 68 десятинами земли в Лужском уезде Санкт-Петербургской губернии, у берегов озера Врево, к западу от Череменецкого озера. А в 1906 году вышеупомянутый Андреев женился на семнадцатилетней княжне Саломее Ивановне Андроникашвили (как человек с тонким слухом она эту Ивановну сменила на Николаевну и стала Саломея Николаевна Андроникова). Позднее у красавицы браков было несколько, но она не забыла и о первом:

«Наступило лето, и мы всей семьей поехали в его имение Скреблово, неподалеку от Луги. Место чудесное. Большой дом, а в парке маленький домик с террасой и кухней. Лето шло весело».

В тот же самый год цивилизованный купец Андреев выстроил в Скреблове школу для детей, живших в деревнях Надевичье, Задубье и Госткино. Впрочем, эти благородные поступки первого мужа не спасли его от грядущей ненависти его молодой жены и даже внучки — обе созрели с годами для большевизма и ненависти к буржуазии. Пока же в бурные предреволюционные годы молодая скребловская барыня разбивала сердца видных представителей столичной богемы. Мандельштам написал целый цикл сонетов, посвященных божественной Саломее-«соломинке»: «Не спишь, соломинка, в своей просторной спальне». Откуда-то ему были известны размеры ее петербургской спальни и то, что она все еще не спит. Подруга Ахматова, воспевавшая красоту не только мужскую, но и женскую (в полном соответствии с «трансгрессивным эротизмом» Серебряного века), писала о Саломее с восторгом: