Борис Носик - С Лазурного Берега на Колыму. Русские художники-неоакадемики дома и в эмиграции

Совершенство рисунка может быть достигнуто упорным и сознательным трудом, глазной и ручной безупречности можно достичь в пределах способностей ищущего, — но живописцем можно только родиться. Можно им быть от младых ногтей, не мочь никогда видеть иначе, или в какой-то момент своей творческой жизни увидеть по-новому и найти себя еще не найденного. Вот это второе, мне думается, и случилось с Яковлевым… Я хочу сказать, что жертва для живописца неизбежна, что те, кто на этой выставке не нашли с огорчением прежнего рисунка Яковлева, быть может подумали, что жизнь есть прежде всего ворожба цветом, требующая участие и исключающая присутствие рисунка. И что если мы после этой выставки можем приветствовать Яковлева, то за то, что художник этот, имея за собой такой огромный арсенал графической техники, став живописцем, сумел принести свое знание на службу цвету. Повторяю, эта скромная выставка гораздо большее достижеиие, чем все великолепие его прошлых выставок.

Яковлев вырвался из рабства… виртуозности и пожертвовал многим, чтобы остаться в этой борьбе победителем. Ни в одной из его живописных работ на этой выставке, вы не нашли нарочито оставленной великолепной линии, умышленно обнаженного скелета изображаемого, а только зрительное цветовое впечатление, то, что отличает живописца…»

Так писал Милиоти. Да что Милиоти — сам главный живописец поколения отцов-зачинателей «Мира искусства», сам Константин Сомов не разделил отчаянья Бенуа по поводу выставки Саши Яши (хотя и разделил отчасти его скептицизм) и так написал в очередном письме сестренке (письмо от 15 апреля 1929 года):

«Видел еще и последние произведения Яковлева — он возил меня к себе в ателье. Теперь он под сильным влиянием античных, помпеянских фресок, даже копировал их в неаполитанском музее. Он совершенно изменил свой подход: из сухого рисовальщика неколоритного в краске, стал живописцем и колоритным. Много замечательно блестящих вещей. Но главного у него все же нет — ума и души. Все же он остался внешним художником. Он очень ограниченный человек. Живет он теперь по-богатому — у него чудесное ателье, им самим сделанное, со всем возможным комфортом. Есть терраса, садик и оттуда — это на верхушке Монмартра — великолепный вид на весь Париж. Скоро он делает собственную выставку и верно будет иметь еще больший успех. Он теперь имеет уже мировую славу». Письмо Сомова наводит на размышления о некой особой «художественной душе» и даже «художественном уме»…

На упомянутой им в конце письма новой выставке Яковлева Сомов, конечно, побывал тоже. И, конечно же, написал о нем любимой сестрице (письмо от 2 мая 1929 года):

«…Много выставок и вернисажей… Сегодня был очень помпезный Саши-Яши (Яковлев). Великолепное помещение, самая шикарная публика — бродил и старый, толстый Шаляпин. Успех большой и заслуженный, хотя и не все согласны с его эволюцией…»

Как видите, мнения о новых картинах Яковлева, о героическом его бегстве в живопись и о самых достоинствах живописи его, так сказать, «помпейского» периода — расходились уже и тогда, в мае 1929 года… Их еще будет много, этих мнений, этих споров, а цены на картины Яковлева будут расти и расти (тоже ведь отражение чьих-то мнений или чьей-то финансовой предусмотрительности!).

Впрочем, в затянувшейся почти оседлой (во всяком случае, европейской) жизни Александра Яковлева с неизбежностью наступила новая пора странствий.

Ни сам Яковлев, ни его друг Жан-Мари Хаардт, ни другие его спутники по «черному круизу» не могли забыть счастье открытия новых земель. Им всем не сиделось дома. Не раз собирались они, задумывая новый автопробег. И вот свершилось: Жан-Мари Хаардт и Андре Ситроен лично пригласили Александра Яковлева принять участие в их новой экспедиции гусеничных автомобилей фирмы «Ситроен» — в автопробеге по самым опасным и самым нехоженным тропам Азии, в тяжком и трагическом «желтом рейсе», в котором все с самого начала пошло не так…

Начать с того, что Яковлева знали теперь и любили руководители экспедиции, что он был приглашен друзьями, ему не нужно было ничье посредничество. Но он, может, и не хотел вдобавок к этому посредничеству прибегать, может, стал ощущать его как двойную игру. Может, счел, что он больше не нуждается в ней. В 1925 к нему выпустили из Пензы племянницу (как пишут члены семьи, «по просьбе Ситроена»), а в 1928 и вовсе устроили в Ленинграде его выставку… Вполне, вероятно, что отношение Яковлева к его просоветскому окружению стало меняться. Но менялись после 1928 года и московские порядки, режим и борьба за власть ужесточались и набирало силу главное оружие тоталитарного режима (не романтический «булыжник» голоты, а тайная разведка).

Проявил ли Игнатьев интерес к новой затее Ситроена? Наверняка должен был проявить, это все были его угодья. И отметил, что Ситроен пытается действовать напрямую. И хотя Игнатьев был очень занят в то время подготовкой самой шумной из своих фезандрийских «спецопераций» — поездкой коминтерновских «писателей» в Страну Счастья с заранее оговоренной полумиллионной лавиной «дезы» (так это называл колега Игнатьева генерал Судоплатов), которая должна была быть обрушена на темные головы французских «лохов». Той самой последней фезандрийской операцией, что помогла графу получить, наконец, желанное штатное место в Красной Армии. Понятное дело, не в кавалерии, не в пехоте, не в артиллерии, а по прямой специальности — в армейской разведке, в ГРУ (в том управлении, которое полвека спустя подарило русским читателям автора куда более интересной, чем игнатьевская жвачка, книги — суворовского «Ледокола»). Несмотря на занятость, Игнатьев должен был объявиться — не на сцене, конечно, а за кулисами. Как и положено в его бизнесе.

Итак, объявлен «желтый круиз», рейс через загадочный, запретный, непостижимый и недостижимый Восток, страны тысячелетнего сна, коварное гнездо всемирных интересов и страстей, где ужом вьются самые отчаянные из европейских агентов, где революции, предательства, подкуп, страдания, измена и смерть, погибель — при всяческих, но всегда «невыясненных» обстоятельствах». Самые названия стран на пути экспедиции звучат заманчиво — Сирия, Персия, Афганистан, Монголия, Китай, Вьетнам… А уж названия городов и селений — Бейрут, Машхед, Керманшах, Тегеран, Самарканд, Герат, Кандагар, Шрингар, Кабул… И горные страны, снеговые вершины, хребты — Гималаи, Памир, Гиндукуш, Тибет… Лишь пять лет прошло с тех пор, как загадочный Рерих двинулся туда, всполошив большевистскую разведку. Может, они и поныне там ползают, те, что еще не расстреляны, не отравлены… Может, еще и Блюмкин жив, и Раскольников…