Елеазар елетинский - Воспоминания

Через много — много лет после описываемых событий я познакомился в Москве с Семеном Липкиным, который тоже выходил из окружения и тоже на Юге, но у него хватило ума представить все дело в чисто газетном, то есть, в сущности, крайне неправдоподобном виде, однако легко удовлетворившем начальство именно в силу газетной клишированности рассказа. Он попал в окружение в районе Моздока с группой кавалеристов. Трудное время они переждали в одном глухом селении, “переженившись” на тамошних деревенских женщинах. Дождавшись удобного момента, они перешли линию фронта, взяли штурмом советский склад белья и обмундирования и переоделись с иголочки, пришив даже чистые воротнички. Тщательно почистили своих коней и щеголеватой колонной подошли к нашему штабу в Моздоке. Семен Липкин доложил полковнику или генералу, что группа такая‑то прибыла из окружения, “вышли с боями”, в полном порядке. Полковник взглянул поближе на колонну и остался доволен. “Больные были?” — спросил он. “Нет, только у одного солдата обнаружился чирей на ноге, и у одного коня слегка стерта холка”. “А какая велась политработа?” — “Были прочитаны бойцам две лекции: "Как русские били прусских" и "Об уходе за конем"”. Начальство осталось всем очень довольно и отнеслось к Семену Липкину и его товарищам с полным доверием и одобрением.

Мне же не долго оставалось гулять на воле. Однажды разведчики привели пленного. Такие случаи и в этом полку бывали не часто. При этом было сообщено, что пленный ранил одного из красноармейцев. Это грозило ему большой неприятностью. Существовала официальная установка “обращаться с пленными так, как они того заслуживают”, — имелось в виду их поведение в момент взятия в плен. Из допроса немца, помимо информации об огневых точках противника, составе частей и тому подобного, я выяснил, что он ни в кого не стрелял, красноармеец был случайно ранен своим товарищем. Я понял, что немец говорит правду, и высказал свое мнение окружающим. Это вызвало известное недовольство.

Тем временем пленным очень заинтересовались в дивизии и затребовали его и меня, с тем чтобы устроить допрос в присутствии дивизионного начальства. Сопровождать пленного в штаб дивизии хотели выделить чуть ли не целый взвод. И тут я, вспомнив колонны наших пленных, сопровождаемые одним — двумя немецкими конвоирами, имел глупость сказать: “Зачем так много? Дайте мне одного красноармейца, и я его сам довезу”. Это непоправимое легкомыслие мне стоило очень дорого…

Договорились о нескольких автоматчиках. Ехали мы на подводе, сидели все вместе на соломе и молчали. За всю дорогу я немцу не сказал ни слова. Это необходимо подчеркнуть, так как потом возник слух, будто я всю дорогу с ним разговаривал, и мы что‑то замышляли.

В штабе дивизии в присутствии командира и начальника разведки (того же майора Макарова) я подробно еще раз допросил немца, за что меня очень благодарили, желая одновременно сгладить неприятный эпизод с изгнанием меня из штаба. Все присутствующие были особенно довольны, когда выстрелила недалеко стоявшая “Катюша”, и немец от неожиданности ужасно струхнул, задрожал и заметался.

Вскоре после моего возвращения в полк, а именно 7 сентября 1942 года, я был арестован и препровожден в Особый отдел 349–й дивизии. При аресте оперуполномоченный в порядке самодеятельности отобрал у меня шинель, и я всю дорогу в Особый отдел, кроме удивления, непонимания и ужаса, страдал еще и от холода.

Особый отдел дивизии располагался в просторной избе, а подследственные жили в сарае, во дворе. Нас там оказалось человек двадцать. Режим был, на первый взгляд, не очень суров. Кормили неважно, но все‑таки сносно. Каждый день сержант водил нас на большую прогулку и разрешал во время этой прогулки рвать и есть яблоки. Он был добродушный малый и имел поговорку: “Тот не человек, кто здесь не побывает”. Зато другой персонаж, молчаливый старшина, водивший на допросы, имел таинственно — страшноватый вид. Было здесь несколько строго определенных категорий обвиняемых и, соответственно, видов обвинения: дезертирство, измена Родине, антисоветская агитация. Были солдаты, сидевшие обычно парами по одному делу — за разговоры между собой. Разговоры о том, что, де, их деревни недалеко, и можно было бы туда ускользнуть.

Таких, которые действительно удрали из части, я не видел, хотя думаю, что в принципе подобные случаи могли быть. А вот только ведших об этом разговоры обвиняли или в дезертирстве, если деревня их была еще на советской стороне, или в измене Родине, если деревню уже успели занять немцы. “Дезертиров” обычно приговаривали к десяти годам “с отправкой на фронт” и направляли их в штрафные роты. “Изменников Родины” большей частью приговаривали к расстрелу. Расстрел изредка заменялся десятью годами лагерей по помилованию судебными органами армии.

Обе эти категории “преступников” обычно бывали представлены или детьми (мобилизованными досрочно в прифронтовой полосе), или стариками. Я помню две пары таких мальчиков и двух “стариков”, взятых по какому‑то не вполне вразумительному доносу. Старики упирались, но после долгого сидения в “карцере” раскололись. Выяснилось, что однажды один из них сказал другому: “Знаешь, наше село недалеко отсюда, и если бы мы с тобой захотели, то могли бы туда уйти”. На что второй (это был очень симпатичный украинец, фельдшер Дмитренко) возразил: “Что ты, Господь с тобой, нас бы поймали и расстреляли”. После этого разговора прошло порядочно времени, и ни один из них никуда не ушел. Однако когда они признались в этом разговоре, то фельдшер Дмитренко получил за “недонос” (статья 58–12) десять лет, а его приятель за “измену” был приговорен к расстрелу.

Были солдаты и офицеры, бежавшие с поля боя. Собственно, во время отступления происходило непрерывное бегство с поля боя. Но бегство бегству рознь. Если вместе со старшим командиром в большой группе солдат — могло считаться “законным отходом”, в то время как бегство в другую сторону, в составе меньшей группы солдат и офицеров считалось настоящим бегством. Такое “бегство” для солдат обычно квалифицировалось как дезертирство и каралось отправкой в штрафную роту, а для офицеров — как измена Родине и вело к расстрелу. Я уже упоминал о лейтенанте, который из‑за контузии отправлен был командиром с поля боя в медсанбат, а в результате приговорен к расстрелу.

В нашем сарайчике я познакомился еще с двумя такими несчастными. Один — лейтенант, командир взвода, а другой — старшина, помощник командира роты, уже разжалованный за какое‑то дебоширство морской офицер. Их обвиняли в том, что они с частью роты отступили не туда, куда командир. Их обоих приговорили к расстрелу за “измену Родине”. Предварительно следователь уговорил их подписать признание в “измене Родине” как чисто формальный акт, уверив, что на самом деле все обойдется отправкой на фронт. У командира взвода задолго до приговора на лице видна была печать смерти.