Елеазар елетинский - Воспоминания

В день защиты (16 марта 1945 года, опять шестнадцатое число!) уже на заседании Ученого совета, когда все было готово к проведению защиты, декан сделал заявление, что хотя сама моя диссертация хорошая и не вызывает сомнений, но деканат смущает то, что я не веду общественной работы (!), а во время пребывания “на хлопке” (обязательная повинность среднеазиатских университетов, вроде российской “картошки”) завел склоку со студентами (обнаружил, что один из студентов спекулировал нашими карточками), что я еще не показал себя как “активный товарищ”. На основании этого заявления защита была отложена. Почти все члены Ученого совета проголосовали за то, чтобы защиту перенести на неопределенное время. Голосовал против только Лиходзиевский, и, кроме того, перед голосованием демонстративно встал и вышел чл. — корр. АН СССР Е. Э. Бертельс.

Это был для меня тяжелый удар. На защиту диссертации я, естественно, в условиях моей “двойной” жизни возлагал большие надежды. Было совершенно неясно, что же делать дальше, и что будут делать со мной.

Начались какие‑то вялые хлопоты и протесты, но они большого значения не имели. Тем не менее в конце мая, то есть сразу после окончания войны, защита моя все же состоялась и закончилась благополучно… Мне до сих пор не вполне ясно — почему.

Думаю, что по двум причинам. Во — первых, моя “незащита” вызвала заметный скандал, захвативший и возмущенных студентов. Во — вторых, была объявлена амнистия со снятием судимости у всех преступников, у которых была отсрочка до окончания войны. Начальство, прочитав об этом в газетах, а может быть, изучив и какие‑то закрытые документы, решило, что меня‑то уж это касается во всяком случае, и сменило гнев на милость. Но надо было соблюсти форму. И вот в один прекрасный день меня почти силой назначили бригадиром на субботнике по уборке мусора (!) в сквере перед САГУ и потом торжественно дали мне характеристику, из которой было понятно, что за последние два месяца я проявил недюжинную активность и общественные задатки, возглавив социалистический субботник.

Так для меня кончилась и война, и Ташкент.

Как мне стало известно только во время нового следствия, которое не заставило себя слишком долго ждать, старший лейтенант госбезопасности декан Владимиров не оставил своих забот обо мне и синхронно с моей защитой дал показания в “органах”, что по его мнению, хотя я и не высказываюсь открыто, но, по — видимому, затаил свою явно контрреволюционную сущность. Я снова был арестован через четыре года — 6 мая 1949 года в Петрозаводске и на этот раз просидел до 1954–го, около пяти лет.

Вот уже три года я работал в Петрозаводске, куда перевелся в 1946 году из Ташкента. Я заведовал кафедрой литературы в Карело — финском университете. Судимость моя была наполовину “замотана”. Я не упоминал ее в анкетах, но в паспорте оставалась запись, что выдан он на основе справки об освобождении. Когда истек срок действия паспорта, я что‑то плел в милиции о проверке после окружения, но паспорт мне, однако, не переменили, а продлили, советуя добыть из Ташкента копию соответствующей справки. Сознание неустранимого изъяна в моем положении, сознание вытекающей отсюда постоянной опасности меня сильно мучило. Днем я был занят делами и с большим увлечением занимался научной работой, а ночью видел травматические сны, видел себя в тюрьме. Хотя я нисколько не суеверен, но при сильно натянутых нервах было неприятно узреть однажды во сне церковь, что по народному поверью предвещает тюрьму. Церковь во сне для сидящих в тюрьме, наоборот, предвещает свободу. И мне в Тбилиси перед освобождением действительно привиделась во сне церковь. Как‑то, в шутку гадая на картах, одна моя коллега, преподавательница университета, также нагадала мне тюрьму.

Я надеялся завершить и защитить докторскую диссертацию, которая могла бы поднять мой социальный статус (я бы стал тогда самым молодым доктором филологических наук), и таким образом немного себя обезопасить. Но как только я закончил диссертацию, началась антикосмополитическая кампания, затронувшая и сравнительное изучение фольклора, которым я тогда активно занимался: сравнивать русскую сказку со сказками других народов стали считать делом недопустимым, а моя диссертация была построена на компаративистской основе.

Я часто ездил в Ленинград для научного общения и занятий в библиотеке. Однажды, когда я сидел над какой‑то книгой в Публичной библиотеке, меня вызвал в коридор зав. кафедрой фольклора ЛГУ Марк Константинович Азадовский и сказал: “Знаете ли Вы, что через несколько дней из науки будут изгнаны Ваш учитель Жирмунский, Гуковский, Эйхенбаум и я. Возможно, что и Вам потом придется покинуть свой пост в университете”. Действительно, очень скоро началась соответствующая проработка “космополитов”, в данном случае — ведущих профессоров Ленинградского университета. В ЛГУ кампанию возглавлял бывший аспирант Гуковского — Бердников, ставший затем деканом (впоследствии — директором ИМЛИ АН СССР в Москве). В Петрозаводске аналогичный спектакль готовил В. Г. Базанов — будущий директор Пушкинского Дома. На “собрании интеллигенции” в Петрозаводске кое‑кто попытался выдвинуть Базанову контробвинения и внести некоторое смятение, но скоро “истина” восторжествовала: в местной газете появилась статья о космополитических извращениях на кафедре литературы КФГУ и “прежде всего у заведующего кафедрой”.

Как назло, в это время проверялись “номенклатурные” должности в Республике, в том числе — должности заведующих кафедрами в университете, особенно — гуманитарными. В порядке проверки, как потом выяснилось, было запрошено мое личное дело в Ташкенте. Антикосмополитическая кампания уже перерастала в то время рамки дискуссий, в нее включались “органы”. В Ленинграде, в частности, арестовали моего друга Илью Сермана, его жену и их приятеля Ахилла Левинтона, также ученика В. М. Жирмунского. Ленинградские чекисты готовились к аресту Г. А. Гуковского, заведующего кафедрой русской литературы в ЛГУ.

В мае 1949 года мы с И. И. Кяйверяйненом, моим петрозаводским деканом и приятелем, возвращались с заседания президиума местного общества по “распространению знаний”. Иван Иванович сказал мне: “Что‑то у меня неважное настроение, последние ночи мне все снится ГПУ”.

Через полчаса после прощания с ним раздался стук в дверь моей квартиры. “Кто здесь живет?” — “Такой‑то”. — “Вас‑то нам и надо!” Вошли несколько человек в демисезонных пальто, но под штатскими пальто на них была форма госбезопасности. Старшим группы был подполковник — начальник оперативного отдела Министерства госбезопасности. Он предъявил мне ордер на “обыск — арест”.