Елеазар елетинский - Воспоминания
- Название:Воспоминания
- Автор:
- Жанр:
- Издательство:неизвестно
- Год:1998
- Город:Москва
- ISBN:нет данных
- Рейтинг:
- Избранное:Добавить в избранное
-
Отзывы:
-
Ваша оценка:
Елеазар елетинский - Воспоминания краткое содержание
"Лет через десять после начала войны и лет через шесть после ее окончания я встретился с профессиональным военным корреспондентом Тихомировым. Мы спали на соседних нарах в исправительно-трудовом лагере "П". Лагерь был лесоповальный, с лесопильным заводом, но к моменту нашей встречи мы уже оба были "придурками", то есть служащими, а не рабочими, и жили в бараке для административно-технического персонала. В лагере, так же как и на фронте, идеализируется долагерное (довоенное) прошлое и во всяком случае усиливается желание утвердить себя за счет своего прошлого перед соседом. (...) Я с удивлением услышал, что самая его лучшая корреспонденция, причем о самом лучшем, то есть самом героическом бое относится не ко времени взятия Берлина и вообще нашего наступления во второй половине войны, а к борьбе за хутор Бескровный, недалеко от Славянска, весной 1942 года. Этот эпизод был описан Тихомировым как блестящая победа, в силу счастливого сопряжения тактической мысли и личной храбрости и в особенности благодаря удачной координации "родов войск", то есть танков и пехоты. # Странным образом, я не только слышал об этом бое, но и сам в нем участвовал в качестве офицера связи своего полка и соседней дивизии (я периодически перебегал из одной землянки в другую через сельскую улицу, вдоль которой стреляли немецкие танки). Впечатления мои от этого боя - самые тяжкие. В тот период мы стояли в жесткой обороне на Украине, но пытались время от времени организовать прорыв и затем развить наступление. Самая крупная из таких попыток - движение к Харькову на Лозовую - [Б]арвенково. Одна из небольших попыток того же рода, совершенно неудавшаяся, как раз началась борьбой за хутор Бескровный. Так вот, все что я знал и что особенно видел своими глазами, было прямо противоположно тому, что видел и знал Тихомиров. (...) Военный корреспондент Тихомиров и я, как герои фильма Куросавы "Расемон", предлагаем две версии того же события. А что же было на самом деле?..
В тбилисской пересыльной тюрьме были не только бывшие военнослужащие (их здесь называли вояки), но и местные уголовники (с двумя из них я в первый момент вступил в невольный конфликт и был поддержан другими вояками), и местные политические, некоторые задержались здесь, поближе к родным, с 1937-38 годов, охраняемые блатом. (...) Скученность в тюрьме была ужасная. В большие камеры набивали человек 150-200. Каждому отмеряли и отмечали мелом прямоугольник в считанные сантиметры длины и ширины, и на этих сантиметрах мы должны были существовать. Днем сидели на полу, кое-как поджав ноги, а ночью, также на полу, спали все, повернувшись в одну сторону и согнув ноги — колени одних впритык под колени других. Перевертывались целым огромным рядом с толкотней и руганью.
Жизненный опыт все больше подталкивал меня к мысли о бессмысленности жизни. Падение догмы способствовало развитию в моем мироощущении элементов экзистенциализма, может быть, в духе Камю, хотя я тогда еще не читал ни Камю, ни других экзистенциалистов. Позднее я испытал влияние логического позитивизма."
Воспоминания - читать онлайн бесплатно полную версию (весь текст целиком)
Интервал:
Закладка:
5.
В волнах аллигаторов кучи
Над свежей продукцией войн.
Мой чёлн не проглочен летучий,
Но с кружевом черных пробоин.
Хотел приземлиться — причалить,
Проклятую течь залатать.
Вахтят роковые печали,
Полицией схвачен как тать.
Сейчас протокольчик настрочен:
Без номера мой чудолет,
Да паспорт протерт и просрочен —
Преступный задуман полет.
В защиту твердынь супостата
Уж прыщет доносами суд:
“Шпион он грядущего Штата!”.
Щетиной тарзаны трясут.
Мне бармы Злодей — Бармалея
Задаром даны целиком.
От ласки жандарма алея,
Я в карцере — властным царьком.
В решетчатой бездне на дне я
Лежу с отрешенной душой,
О мальчике бедном, бледнея,
Пишу у параши большой.
Отчизны хозяина хая,
Как Каин простерся в аду,
Таясь от глазищ вертухая
Я пластырь на крылья кладу.
Совсем уж близь старости сивой —
Чума на коричневый род! —
Согнувшись плакучею ивой,
Шепчу я: “Ну, время, вперед!”
6.
Оазисов нет средь Хаоса,
Свихнувшись, ссыхается мозг,
И лишь у фантастов — даосов
Их ДАО не тает как воск.
С опаской касаюсь педали…
Последняя искра в мозгу:
А вдруг я от бед и печалей
Свой старческий сон сберегу.
Но Хронос легонько рыгает,
И в Космосе крошечный шок,
Но Тихе тихонько чихает —
И смерча я чую толчок.
Мотор мой трясет нестерпимо
Зыбь мертвая, смерти позыв,
Я в мир низвергаюсь незримый,
Свой взор в невозможность вонзив.
Порожняя, прежней орбитой
Вкруг чёрта машина кружит,
Все той же дорожкой избитой
Жидовкою Вечной бежит:
Не косят сорняк над могилой,
Весна на погосте гостит,
Кошачьими ласками милой
На камушке юноша сыт.
И тут же, уткнувшись во мшину,
От мамы таится малыш,
Мечтает чудную машину
Иметь он в чулане, где мышь.
Жизненный опыт все больше подталкивал меня к мысли о бессмысленности жизни. Падение догмы способствовало развитию в моем мироощущении элементов экзистенциализма, может быть, в духе Камю, хотя я тогда еще не читал ни Камю, ни других экзистенциалистов. Позднее я испытал влияние логического позитивизма.
Размышляя о смысле жизни и целесообразности в природе, я обращал все больше внимания на то, что на микроуровне закономерности носили во многом вероятностный характер и были ограничены, кроме того, принципом дополнительности Бора и соотношением неопределенности Гейзенберга.
Получалось, что более строгие закономерности, действующие в нашем среднем мире, зиждятся, в конечном счете, на более глубинных вероятностных законах, что “случай” бушует, как мертвая зыбь под морской гладью. Дарвинизм, хотя и сильно реформированный современной наукой, заставляет признать большую роль “случая” и статистики в эволюции видов, не говоря уже о социальной жизни. Я думал о том, что закономерно и целесообразно устроенный человеческий мозг— плод длительной эволюции, в ходе которой случай имеет огромное значение. Но, раз возникнув, человеческий мозг склонен “опрокидывать” обратно на мир свою целесообразность, видеть мир более строго закономерным и более целесообразным, чем он есть на самом деле. Так же как первобытный человек мыслит всю природу живой и даже человекоподобной, — считал я, — так же цивилизованный человек переносит на Космос целесообразность своего мозгового устройства. Первая система человеческих представлений — мифология — стремится сделать мир объяснимым, уютным для человека и гармоническим, и этот мифологический субстрат не исчезает и в сознании цивилизованного человека, также упорно придающего смысл природному и жизненному хаосу. Как миф, так и научное мышление стремится превратить Хаос в Космос.
Итак, приписывание смысла природе и истории — главная функция идеологии. Мифологически мыслящий человек не может принять мир без богов, духов, судьбы и цели; так же, в сущности, и всякий человек отвергает мир, лишенный смысла или, во всяком случае, лишенный строгого, не “случайного” смысла.
Отсюда, правда, у меня рождалась и “гордая” мысль о том, что мы можем сознательно вносить смысл, но не в социальную жизнь, которая зависит от слишком большого количества людей (я не верил никогда, что “рыбы” могут “между собой сговориться”, о. чем мечтал Карась — идеалист), а в свою собственную жизнь. И, может быть, — думал я, — если у меня хватит силы не опустить глаза перед Хаосом жизни (а мне, по моему воспитанию и складу, в силу мне весьма присущей страстной тоски по порядку, гармонии, идеалу было это очень трудно), то я смогу, без лишних иллюзий, вносить сознательно смысл в свою жизнь и в жизнь людей, меня окружающих. И эта гордая мысль меня немного утешала, как‑то противостояла чистому пессимизму. Много воды утекло, пока это мое мироощущение уступило место иным, более сложным представлениям, включавшим и возможность природного “программирования”. А пока меня поддерживала мысль, что я владею некоей “тайной”, которая массе людей недоступна, и это поддерживало во мне, вопреки всему, известную бодрость духа.
Только в октябре мне сообщили решение особого совещания по моему делу: 10 лет ИТЛ. Я нисколько не сомневался в таком результате и равнодушно “поблагодарил” чиновника, вызвав этим некоторое удивление или даже возмущение с его стороны.
После объявления приговора меня перевели в пересыльную камеру, где было много людей и где я мог очнуться от своих мрачных стихов и размышлений. Кажется, в этой камере я встретил одного старого арестанта — военного майора, просидевшего по тюрьмам с 1937 года и уже настолько забывшего жизнь на воле, что мечтавшего уже собственно не о свободе, а только об очень большой камере.
Через несколько дней открылась “кормушка”, и мы услышали: “Кто на "мы"?” (имелась в виду первая буква фамилии). Я встрепенулся и назвал свою фамилию. “Дальше!” (Это означало: имя и отчество — вариант: “Ныцыалы полностью”) — “Выходи с вещами”. Нужно пояснить, что и формы вызова было две — “слегка”, то есть временно, к врачу, начальнику и т. д., и “с вещами”, то есть навсегда в другое место.
Одного, в воронке, отвезли меня на вокзал (это был Ярославский вокзал) и одного посадили в купе вагонзака, стоявшего в глубине на путях. Только через много часов подсадили ко мне попутчика — уголовника, читавшего мне Есенина и с фальшивым надрывом рассказавшего, что его погубила любовь.
Нас ссадили на станции Ерцево Северной железной дороги.
На зеленом заборе веселая надпись: “Добро пожаловать!”.
Ах, если бы лагерь, куда меня везли и вели, оказался за этим забором! Мне это представлялось маловероятным. И что же? Конвоиры вводят меня и моего спутника именно сюда. За два года сидения под следствием я почти забыл, как выглядит город, и теперь лагерная зона, в которой стояло множество однои даже двухэтажных бараков, между которыми толпился народ, мне представлялась оживленным городом. После почти полугода одиночки я чувствовал себя возвращенным в мир и человеческое общество. Меня сразу же окружило несколько интеллигентных лиц с естественными вопросами — Кто? Откуда? и т. п., но конвоиры не дали мне остановиться и, оторвав меня от удовольствия лицезреть вечернюю лагерную послерабочую сутолоку, ввели в особо огороженный барак, где помещался карантин. Конвоиры передали нас с рук на руки “хозяину” карантина — ражему мужику в бархатной куртке, фамилия которого была — Шелкопляс. Происхождение бархатной куртки мне стало ясно на следующий день, когда Шелкопляс пытался прицениться к моему костюму с тем, чтобы “махнуть” его на какое‑нибудь ношеное тряпье. Я, правда, наотрез отказался, имея уже определенный опыт и будучи от природы менее робким, чем первоначальный владелец куртки. Впрочем, Шелкопляс был не очень страшен. Он иногда развлекал своих “подчиненных” игрой на гитаре, а отпирая дверь барака перед выводом нас на работу, ежедневно повторял одну и ту же веселую остроту: “Ну — с, лорды, дорога на эшафот!”. Фраза эта была заимствована из популярного фильма.
Читать дальшеИнтервал:
Закладка: