Елеазар елетинский - Воспоминания

Очень существенно, что процент преступников был в лагере не больший, чем за его пределами, и состав лагерного “населения” имел социальное расслоение такое же примерно, как и на воле. Были представлены все классы и нации (нации несколько менее равномерно), люди порочные и добродетельные, трудяги и бездельники, мыслители и алкоголики, придурки и работяги, сумасшедшие и здравомыслящие, взяточники и бессеребреники и т. д. И приблизительно в тех же пропорциях, что на воле. Кроме того, и это совершенно поразительно и ставит под сомнение самые общие принципы пенитенциарной системы, что как самые закоренелые преступники, так и самые невинные жертвы судебно — административного произвола, попав из тюрьмы в лагерь, мгновенно забывали о своем “деле” и почти никогда о нем не говорили (в противоположность тому, что имело место в тюрьме, в следственной камере). Все попавшие в лагерь считали себя жертвами несчастного случая, случайного невезения (даже профессиональные воры, которые, во — первых, знали более удачливых собратьев, а во — вторых, не совсем безосновательно всех вообще считали скрытыми ворами). Такое “забвение” исключало всякую возможность “исправления”, а было только почвой для дальнейшего глубокого разложения (если речь шла о настоящем преступлении) или полного разочарования (для действительно невинных жертв “децимации”). Но разве разложение и разочарование чужды обыденной жизни?!

Мой предшествующий печальный жизненный опыт так сформировал мое восприятие, что я с самого начала видел вокруг себя не перевернутую модель жизни на воле, а только карикатурно — заостренно — схематизированную, не отрицание известного мне общества, а его воспроизводство, несколько более ужесточенное. В тупом начальнике лагеря я легко угадывал ректора университета, тоже достаточно тупого. Университетские проработки сливались в моем сознании с угрозами старшего надзирателя Корнейкова посадить меня в карцер за отращивание волос. И упоминавшийся выше Штейнберг не хотел делать разницы между ректором и начальником ОЛПа, но по — другому. Он видел в жандарме ректора, я в ректоре — жандарма.

В лагере, как и на воле, велось “политическое воспитание”, подслушивались разговоры и готовились новые дела по “агитации”. В лагере были политически сознательные (даже из числа 25–летников, сидевших за “измену родине”) и диссиденты. В лагере проходила обязательная подписка на заем. В лагере были премии и штрафы, ударники отмечались на лагерной доске почета.

Посреди лагерной зоны был плакат, изображавший образцового заключенного — ударника, бреющего голову и выполняющего норму. Плакаты и лозунги украшали также клуб и заборы с колючей проволокой. В лагере был театр (“агитбригада”, возглавляемая прославившимся во время войны пьесой “Давным — давно” драматургом А. К. Гладковым и киноработником Киселевым, будущим главой Ленфильма), и в театре ставились советские пьесы, в которых героев — чекистов играли “изменники родины”. Юбилеев и тризн, правда, не справляли. И все же, когда умер один из видных ударников (убит сосной на лесоповале), начальник ОЛПа Кошелев скорбно склонился над трупом (после того как у трупа была пробита голова — это был обязательный порядок во избежание побега заключенного из гроба) и сказал затем, отвернувшись и только что не утирая невольную “скупую мужскую” слезу: “Похороните его где‑нибудь под елочкой”.

Конвоиров на вышках, сменявшихся каждые несколько часов (“пост по охране врагов народа сдал” — “пост по охране врагов народа принял”), скоро переставали замечать.

В лагере был густой быт, карьера, возможность лучше и хуже устроиться на работе или с жильем (некоторые придурки жили в отдельных кабинах). Можно было очень высоко подняться по социальной лестнице и упасть сколь угодно низко (потеря хорошей работы, этап на худший ОЛП, помещение в штрафной БУР за систематическое невыполнение нормы, хулиганство или недозволенные отношения с женщинами).

Должен сказать, что самое горькое чувство безнадежности у меня возникло не в момент ареста или прибытия в лагерь, а гораздо позже, именно тогда, когда я ощутил себя не трагически лишенным воли романтическим “шильонским узником”, а “процветающим” сверхпровинциальным бухгалтером, глубоко погруженным в прозу и тину жизни.

Казалось бы, была одна сторона жизни, которая была в лагере полностью элиминирована, — отношения с женщинами. Но и это не так, хотя надо признать, что любовные отношения были искажены и изуродованы более, чем другие стороны жизни. Общение мужчин и женщин заключенных строго запрещалось и было почти невозможно, так как мужчины и женщины жили сначала разделенные высоким забором, а затем — вообще на разных ОЛПах (в Ерцево был специальный женский ОЛП-15). Некоторые смельчаки перелезали через простреливаемый бойцами охраны забор и находили себе пару в женской зоне. Очень редко “вырывались” и женщины к своему хахалю или даже к толпе мужчин.

В особом положении были заключенные агитбригады, в которой отбывали наказание и артисты, и артистки. Агитбригадовцы могли строить “куры” не только друг другу, но и на ОЛПах, по которым они периодически разъезжали со своими спектаклями. Кроме агитбригады, существовала и местная самодеятельность на мужском ОЛПе-2 и на женском ОЛПе-15. Участие в самодеятельности было уделом наиболее молодых и бойких, а также некоторых любимчиков начальства, и вот эти самодеятельные артисты ОЛПа-2 ездили изредка на ОЛП-15 со своими представлениями и там заводили мгновенные “романы”. Были и случайные встречи мужчин и женщин на некоторых производствах. Так, иногда, чуть не на глазах надзирателей, происходили поспешные сочетания, которые заканчивались обычно карцером для обоих партнеров. Кроме надзирателей, с подобными “Любовями” боролись и заключенные женщины— “коблы”, насаждавшие лесбиянство и охранявшие сурово своих подруг.

Разумеется, в гораздо лучшем положении были бесконвойные заключенные, за которыми надзор был ослаблен. Эти, порой, заводили себе настоящих лагерных жен и ухитрялись годами с ними встречаться.

Не надо думать, что любовь в лагере выступала только в виде голой эротики. Лагерь знал и платоническую любовь. Можно сказать, что в лагере, в отличие от обыденной жизни, любовные отношения были уродливо поляризованы, как отношения сугубо чувственно — плотские и, наоборот, возвышенно платонические, и такое разделение было естественным результатом лагерной специфики (но и наглядным выделением реально существующих сторон любовных отношений). Итак, дополнением к случайным эротическим связям были платонические романы, очень часто романы в письмах.