Елеазар елетинский - Воспоминания

На следующий день разведчики бросили агитписьмо в немецкие окопы, и мы выпроводили “партизана”, пренебрегши его слезной мольбой дать ему справку, что письмо бросил он.

За мое относительно короткое пребывание на фронте партизаны мне больше не попадались, даже тогда, когда в окружении я их специально искал.

Конечно, украинские степи — это не белорусские леса…

Вскоре после возвращения Чевгуса я был переведен в штаб дивизии исполняющим обязанности помначразведотделения (ПНО-2), а вместо меня из разведотделения в полк перевели Ваню Романцова, которому выхлопотали командное звание (того же техника — интенданта II ранга), и капитана Рабиновича, последнего — за неудачный охотничий выстрел в птицу, сразивший случайно насмерть солдата, оказавшегося рядом. Капитан Рабинович был одесситом и настоящим кадровым профессиональным военным. Он бойко допрашивал немецких пленных на чистейшем еврейском жаргоне (идише), будучи уверен, что говорит по — немецки. Немцы, впрочем, его прекрасно понимали, гораздо лучше, чем я. Рабинович с вожделением вспоминал заграничное барахло, которое он привез семье из Бессарабии, и вообще с искренним умилением рассказывал о жене и детях. Это не мешало ему учить весьма наглядно юных “патриоток”, по долгу службы им завербованных, как забраться в постель к немецкому офицеру, чтобы выведать военные тайны. Позже на посту помощника начразведки по агентурной работе Рабиновича сменил куда более неприятный человек, некий техник — интендант I ранга, до войны работавший зоотехником на конном заводе. Он себя называл “инженер — коневод”. Так же как и Рабинович, он объезжал ближайшие райкомы и вербовал девушек — очень наивных, горящих высоким патриотизмом, — и перебрасывал их через линию фронта. Неопытные, они, обычно, тут же попадали в руки полиции, так и не успев выполнить задание.

Я же должен был заниматься общевойсковой разведкой, то есть собирать и передавать разведсводки снизу вверх и сверху вниз, следить за движением войск и транспорта перед фронтом дивизии, анализировать “обстановку”, допрашивать пленных и изучать попадавшие к нам в руки немецкие документы. Начальник разведотделения штаба дивизии, бравый майор, редко бывал в отделе. Он либо участвовал в операциях разведроты, либо находился в гостях у своей любовницы, уже беременной — врача из медсанбата дивизии, а инженер — коневод, как я уже обмолвился, также отсутствовал, разыскивая “агентов”. Практически в штабе я оставался один, в землянке тоже жил один и мечтал о смене, чтобы съездить в баню, где я давно не был. Каждый день меня вызывал на доклад заместитель командира дивизии и говорил мне: “Слухаю…”, “Опишите обстановку…”, “Ваше мнение?”. Несколько раз в день вызывали меня к телеграфному аппарату из разведотдела штаба армии или начальник — подполковник Щербенко, или его заместитель — майор Суворов.

Мне приходилось разъезжать по полкам, и я научился ездить верхом. В этом меня вдохновляла страстная, еще со времен детства, любовь к лошадям. В возрасте трех — шести лет я мечтал стать ломовым извозчиком, их тогда еще много было в Москве, а позже — учиться верховой езде в манеже… Но все это было совершенно нереально в моем московском детстве 20–х годов, да и сам я был малоспортивен.

В первый раз я сел на лошадь еще в полку. У командира и комиссара полка, а также у их адъютанта были верховые лошади. Однажды они приехали в штаб батальона верхами, комиссар и адъютант собирались вернуться в полк, а командир полка должен был задержаться, и лошадь его оказалась свободной. Я попался под руку и мне предложили вернуться в штаб полка на этой лошади. Лошадь была очень смирная, и я согласился, но дорога сильно простреливалась, и как только с немецкого НП увидели трех всадников, завизжали пули. Мои спутники пустили лошадей галопом, а я, не умеющий ездить тогда еще даже рысью, вынужден был торжественно и медленно продвигаться под пулями шагом. Но все обошлось в тот раз благополучно.

А по — настоящему хорошо я научился ездить в период службы в штабе дивизии, особенно когда однажды заблудился в степи и шесть часов гарцевал в поисках нашего, скрытого в расселине, штаба.

Вообще в дивизии я чувствовал себя самостоятельнее и потому вольготнее. Кроме того, я жил барином в отдельной землянке, охраняемой часовым, лучше питался, рядом было веселое женское общество штабных телеграфисток. Я, правда, был с ними не очень близок и ни за кем не ухаживал, но многие другие в этом преуспевали. Когда в отдел связи в моем присутствии кто‑то вбежал и испуганным голосом рассказал, что командир дивизии (жестко стоящий на страже женской добродетели) поймал на месте преступления какую‑то парочку, то девушки стали быстро гадать, кто это был и с кем бы это могло случиться. Оказывается, вероятны были самые разные сочетания.

“Боевых подруг” я видел и в полку. Многие из них были хорошенькие, но, как правило, очень потасканные, сильно опустившиеся. Спрос на любовь в полку был гораздо меньше, чем здесь, в дивизии. Там все были слишком измотаны, взвинчены тяжелой обстановкой на передовой. “Боевые подруги” были, вместе с тем, и настоящими героинями. Многие санитарки отличались исключительной храбростью, стойкостью и ни за что не хотели быть переведенными на службы подальше от передовой, хотя на этот счет сверху все время поступали настойчивые распоряжения.

В дивизии я сблизился с тем самым капитаном, теперь уже майором Тарасевичем, который заменял командира 980–го полка в момент моего прибытия в полк. Он — желчный, очень дельный и хорошо смысливший в военной обстановке кадровый офицер — делился со мной своими мрачными предположениями о дальнейшем ходе военных действий. Он, например, предвидел провал операции “Лозовая — Барвенково” — неудачной попытки прорыва на Харьков, предвидел он и хаос лета 1942–го.

Весной 1942 года сложилась какая‑то не совсем ясная ситуация на Южном фронте. Ожидали немецкого наступления, но было непонятно, где именно немцы попытаются нанести удар. Наша дивизия стояла на правом фланге 37–й армии рядом с 295–й дивизией из 9–й армии (замечательно: советская 295–я против немецкой 295–й). Стыки — всегда опасные точки, в которые может соблазниться ударить противник. Начальник разведотдела 37–й армии, подполковник Щербенко (будущий генерал), заподозрил этот стык как возможную мишень для немецкого прорыва, с которого может начаться летнее наступление на Южном фронте. Он при этом увлекся некоторыми малодостоверными агентурными донесениями, и у него сильно заработала фантазия. Он жадно ловил какие‑то смутные слухи о передвижении немецких войск перед нашим фронтом, о прибытии румынской дивизии, о смене стоящей перед нами заштатной “зимней” 295–й немецкой дивизии свежими “летними” силами. Было ясно, что пока эта изношенная дивизия остается на своих позициях, наступления на нашем участке не будет. Щербенко приказал мне усилить бдительность и тщательно наблюдать за тем, что происходит перед фронтом дивизии. А я, основываясь на данных нашей разведки и наших НП (особенно НП дивизионной артиллерии), ничего не мог ему доложить, кроме того, что “перед фронтом нашей дивизии сегодня прошли три телеги и группа местных крестьян”.