Георгий Санников - Большая Охота. Разгром УПА

Специального следственного помещения в управлении ГБ Дрогобыча не было. Несколько небольших рабочих кабинетов, выделенных для допросов арестованных, не отвечали нужным требованиям. Табуретки к полу не прикручены, на столе тяжелые письменные приборы, в том числе и пресс-папье, чернильницы из знаменитого ходоровского мрамора. Начальство выделило для работы с арестованным местного оперработника старшего лейтенанта Чупова, старше меня на пару лет. Чупов работал в этих краях с 1944 года, свободно владел местным украинским наречием.

Как я и ожидал, Мудрый по дороге в тюрьму и в самой камере пришел в себя и через пару часов на первом же допросе полностью отказался от своих показаний «СБ» в бункере.

— Я испугался, мне хотелось жить, я все врал этим бандитам, никакого Игоря и его боевиков я не знаю. Это я все выдумал. Вы знаете, что я раньше был в ОУН, в лесу, давно вышел с повинной, все, что знал о хлопцах по тому времени, я рассказал следователю, когда несколько месяцев сидел в тюрьме, — повторял беспрерывно одно и то же Григорий.

— Твои показания тех лет никакой пользы органам не принесли — все твои знакомые по подполью были либо убиты, либо их местонахождение тебе было неизвестно. А вот что касается твоих последующих связей с подпольем, особенно сейчас, нам многое известно, но мы хотим, чтобы ты сам рассказал нам об этом и от правдивости и искренности чистосердечных и откровенных показаний зависит твоя судьба. Поможешь нам захватить Игоря, Шувара и их боевиков — советская власть освободит тебя от тюрьмы, не поможешь — осудит за бандпособничество и отправит в лагерь строгого режима, — твердили одно и то же со своей стороны я и Чупов.

Так продолжалось много часов подряд до вечера. После небольшого перерыва допрос возобновился и шел до утра с небольшими перерывами на «перекус» тут же вместе с Мудрым, который и в этой, казалось бы, располагающей ситуации на более откровенный, нужный нам контакт не шел. В коридоре сидели два солдата — автоматчика, сменявшиеся каждые четыре часа. Шли вторые сутки работы с Мудрым, а результаты нулевые. Вечером 7 ноября из дома Чупова сообщили, что его жена срочно прооперированна — внематочная беременность — и в тяжелом состоянии находится в больнице. Конечно же я отпустил своего товарища и остался один на один с Мудрым. Спать хотелось смертельно, засыпал и Григорий. «Нет, я тебе спать не дам, пока не подтвердишь то, что рассказывал нашей «ЛБ». Ты у меня заговоришь», — думал я про себя, с ненавистью глядя на сидевшего в углу на табурете упрямого хлопца. Обе стороны по-прежнему продолжали твердить одно и то же, придерживаясь каждая своей выработанной линии.

Тускло светит лампочка под маленьким металлическим абажуром на длинном электрошнуре, свисая с высокого четырехметрового потолка. Ночная тишина прерывается одними и теми же с разными интонациями вопросами, которые я задаю, сидя за письменным столом с тяжелым чернильным прибором. На мне военная форма с погонами лейтенанта, новенькая портупея с пистолетом ТТ. Я время от времени энергично трясу головой, чтобы прогнать наваливающийся сон. Мне монотонно и однообразно, как попугай, отвечает арестованный:

— Испугался я, в меня стреляли. Не знаю никаких хлопцев из леса, не видел я никогда Игоря. Все я придумал. Жить хотелось.

Он сидит, вцепившись руками в края грубо сколоченного табурета, и по моему требованию смотрит на меня. Белки его глаз покраснели от бессонницы. Веки сами опускаются, скрывая на две-три секунды кровавые глаза его. Тогда кажется, что на меня смотрят два незрячих глаза с бельмами — это закрывшие глаза светлые веки выделяются на потемневшем от грязи и пота небритом лице арестованного. У Мудрого большой с горбинкой тонкий нос и мне в затуманивающемся от усталости сознании арестованный представляется большой нахохлившейся птицей, забившейся в угол. Все плывет перед глазами. Я мучительно, концентрируя всю свою волю, борюсь со сном. «Если я сейчас не закрою хоть на секунду-другую глаза, я полностью отключусь», — думаю я, и не в состоянии удержаться, закрываю, как мне кажется, на две-три секунды слипающиеся веки. «Какое это наслаждение закрыть хоть на секунду глаза», — мелькает в моих уходящих во мглу мыслях. Боль в глазах, как от засыпанного в них песка, постепенно исчезает, и я проваливаюсь в небытие…

Какая-то неведомая, непонятная сила изнутри встряхивает меня. Я с трудом открываю так сладко слипшиеся веки и вижу стоящего перед столом Мудрого. Обе руки Григория лежат ладонями на краю стола. Рядом с тяжелым ходоровского мрамора чернильным прибором. Еще мгновение и он ударил бы меня этой мраморной штуковиной, взял пистолет, уложил автоматчиков в коридоре, а там пару метров по коридору, поворот налево и выход на улицу. Застрелить вахтера на выходе — пара пустяков. Еще пятьдесят метров — и парк, а там — свобода. Ушел бы Мудрый, — как-то совсем безразлично, с полной апатией прокручиваю все это в голове. Появление арестованного перед моим столом с явной угрозой для жизни кажется чем-то нереальным. Я одурел от бессонных двух последних ночей, напряженной работы, поэтому, наверное, не испытываю никакого чувства страха.

— Чего это ты встал и стоишь здесь? Чего хочешь? — спрашиваю я неестественно спокойным голосом.

— Пить хочу.

— Иди в угол, садись там.

Мудрый медленно поворачивается и бредет в свой угол. Я так же медленно поднимаюсь, подхожу к тумбочке, на которой стоит графин с водой и стаканы. Наполняю доверху один из них и протягиваю его к лицу арестованного.

Сколько я спал? Секунду, полчаса? Хорошо, что не опустил голову на стол. Голова гудит от усталости. Мысли путаются. «Еще пару часов, и я упаду», — мелькнуло у меня в голове. Решение приходит мгновенно. Я выглядываю в коридор. Солдаты с автоматами сидят и курят на длинной скамейке, поставленной к стене.

— Вы оба сейчас возьмите еще один письменный стол вот в этом кабинете, он открыт, внесите его ко мне. Сюда же занесите вашу скамью и сидите на ней, пока я посплю на столах. Спать арестованному не давать. Делайте с ним что хотите, но чтобы он не спал.

Не глядя на сидевшего в углу без движения Григория, я бросил на стол два ватника — свой и Чупова — и лег, не снимая сапог и укрывшись полушубком.

— Разбудите меня ровно через два часа, этого, как я сказал, тормошить беспрерывно, чтобы не спал, — бросил солдатам и провалился в сладкую тьму…

— Товарищ лейтенант, вставайте, время вышло. Дали бы вам еще поспать, да с этим вот невозможно дальше бороться. Спит, да и все тут.

Я посмотрел на Мудрого и ужаснулся. Вместо глаз у арестованного было два кровавых, как кусочки свежего мяса, крупных пятна. «Зачем все это? Ты же знаешь, — мысленно говорил я себе, — что этот человек ничего другого не скажет и помогать нам не будет. Тебе же ясно это. Остановись. Да, он бандит. Но и ты сейчас такой же зверь, как и он. Попадись ты ему, а не он тебе, болтался бы ты в петле. Но ведь ты коммунист, чекист. Почему ты мучаешь этого человека? Потому что он враг твоей страны, а значит, и твой враг? А ведь ты нарушаешь свою хваленую соцзаконность. Да, ты тоже мучился вместе с Мудрым, тоже не спал, но это все же пытка, пусть и поделенная на двоих. Твою совесть спасает только то, что ты, как и этот Мудрый, так же мучался. Но все же ты поспал почти два часа. Значит, ты все-таки подлец. Отпусти его в камеру. Пусть им занимается прокуратура, милиция».