Георгий Санников - Большая Охота. Разгром УПА

Мишка повернулся в сторону Чумака и вновь поймал его волчий взгляд. «Шляк бы тобi трафив!» [136] Чтоб ты провалился! (укр.) — в сердцах мысленно выругался Мишка и, подтянув к себе автомат, уселся на корточки перед затухающим костерком, взяв из рук Чумака протянутую ему кружку горячего чая. Не выдержал, спросил Чумака:

— Друже Чумак, что это ты так строго и зло смотришь на меня, как будто перед тобой не заслуженный повстанец-подпольщик, а большевик?

Чумак неожиданно улыбнулся беззубым ртом, обнажив десны с торчащими кое-где остатками зубов, и спокойно так произнес:

— Что вы, что вы, друже, я к вам хорошо отношусь. Вы человек грамотный, образованный. Мне многие товарищи по подполью говорили о моем тяжелом взгляде. Это у меня уже давно. Раньше не было. Не знаю, мне кажется, я по-доброму смотрю на вас.

«Надо же, — вновь забилось в голове у Партизана. — Еще пару таких тяжелых взглядов Чумака, и порезал бы я его из автомата. Жаль дурака, из него еще может получиться хороший человек, хотя и закоренелый и убежденный бандеровец. А что он видел в своей жизни, кроме тяжелого оуновского подполья? Конечно, забили ему голову своими идеями о незалежной Украине его батьки-провидныки. Что сегодня может быть незалежного? — думалось Мишке. — Да ничего не может быть независимого, все зависит друг от друга. Вон Россия какая огромная махина. Что и кто может устоять перед такой силой, как СССР? Америка и та боится. А тут какой-то Степан Бандера. Да стоило бы Сталину захотеть, он всю Западную Украину в Сибирь бы выселил. И был бы прав. До сих пор стреляют, убивают людей оуновцы. До сих пор орудуют зарубежные центры, не дают покоя людям».

Мишка вспомнил, как в советской партизанке он участвовал в нескольких боях с отрядами УПА, видел убитых бандеровцев и удивлялся: такие же, как и советские партизаны, хлопцы, такое же разнообразное вооружение и так же хорошо воюют. Бывало по-разному: то они нас, то мы их. Местное же население страдало от обеих сторон — поборы были как с той, так и с другой стороны. Есть хотелось партизанам как советским, так и бандеровским — вот и конфисковывали скотину, сало, хлеб, картошку, сено. Все, что надо было голодным людям и коням. Бандеровцы хоть давали селянам вместо денег отпечатанные на гектографе бумажки с изображением повстанца с поднятым в правой руке автоматом и указанной денежной суммой — 5, 10, 15, 25 карбованцев, которые после победы, как они заявляли, можно будет обменять на деньги новой Украины, а наши в лучшем случае расписку. Бандеровцы называли свои «денежные» бумажки «Боевым фондом» или «Бифономи», чекисты прозвали их «андитским фондом».

Партизан улыбнулся своим мыслям и тут услыхал голос Чумака, по-прежнему внимательно наблюдавшего за ним:

— Чего это вы улыбаетесь, друже Партизан?

«Вот гад, — сразу же мысленно, но уже беззлобно среагировал Партизан, — ну беспрерывно смотрит на меня».

— Да так, Мыкола, — впервые назвав Чумака по имени, ответил Михаил и в свою очередь внимательно посмотрел на оуновца. Тот радостно улыбнулся ему беззубым ртом. — Скоро придем к своим, отдохнем, выспимся, вот я и радуюсь, — продолжал Партизан.

— Вы поспите, друже Партизан, я посторожу. Вам первым идти, на это больше сил уходит. Поспите.

Партизан промолчал и впервые за все дни их совместной жизни почувствовал себя почему-то спокойно, повернулся на бок и крепко заснул.

До заветной хаты оставался один переход и Партизан решил подготовить Чумака чисто психологически. Он провел его поздним, но все еще по-летнему теплым вечером по главной улице большого села, хорошо освещенной, хотя и редкими уличными фонарями на высоких, поставленных недавно самими же селянами столбах. Рядом с сельским клубом на установленном таком же высоком столбе висел громкоговоритель, из которого в исполнении солиста Государственного украинского ансамбля лилась одна из любимых Чумаком песен. Пока они подходили к клубу и обошли его слегка стороной, известная Чумаку песенная мелодия сменилась танцевальной музыкой, и стоявшие возле клуба на площадке, утоптанной множеством юных ног, молодые хлопцы и девчата стали танцевать. Это явление настолько поразило Чумака, что он остановился и стал смотреть в сторону танцующих молодых людей, попросив на это разрешение у Партизана:

— Я много лет не видел танцев. Давайте посмотрим, друже Партизан.

Но тот ответил, что не стоит привлекать к себе внимание и следует двигаться дальше. Чумака поразил электрический свет на улице села, сельский молодежный клуб, яркий свет электрических ламп в окнах сельских домов, танцующие и смеющиеся молодые люди. Удивителен был для него и лай многочисленных собак, когда они оставляли село и двинулись по дороге к темному пятну леса на горизонте. Оружие и почти опустевшие вещмешки были прикрыты наброшенными на руки плащ-палатками, которые тогда среди селян были не в диковинку. Сами они остались в ватниках. Да и шли они по темной стороне сельской улицы, стараясь не обращать на себя внимания. Углубились в лес, остановились покурить, подогнали поудобнее автоматы, чтобы не мешали при быстром движении, и только тогда, совершенно ошарашенный увиденным, Чумак произнес:

— Друже Партизан, я как в сказке побывал. Я и думать не мог, что такое чудо увижу — так много электрического света, радио громкое, танцы. А тут еще и собаки лают. Чудеса да и только, — говорил Чумак и продолжал с сомнением, только ему понятном, покачивать головой.

— То ли еще на этих восточных теренах увидишь, друже Чумак, — отвечал ему Партизан, — мы тебе и город Хмельницкий, дай бог, покажем.

И радовался Партизан, что так удачно подготовил оуновца к приходу в еще большее село под областным центром, где их ждали его товарищи и друзья по оружию. Только бы не сорвалось, только бы удалось захватить живым этого дурня», — продолжал думать Партизан. От мысли о скором конце этой так тщательно и долго проводимой комбинации по захвату связников Лемиша ноги Партизана с удвоенной силой несли его и увлекаемого им Чумака к заветной цели, такой разной для них обоих.

Короткий осенний день их последней дневки быстро подошел к концу, и вот они оба проходят последние километры. Вчера была суббота. Поздний воскресный вечер в украинском селе, несмотря на осеннюю пору, все еще будоражит окрестности. Молодежь гуляет. Танцы в клубе закончились, и влюбленные парочки разошлись по темным и уютным закуткам. На улицах села с разных сторон слышны Чумаку такие приятные для его сердца и такие любимые и родные, хорошо знакомые с детства украинские песни. Их спивают [137] Спивать — петь (укр.). молодые, звенящие упруго голоса. И его очерствевшая от этой проклятой подпольной жизни душа, и ожесточившееся от пролитой им крови сердце матерого оуновца обволакиваются какой-то непонятной и неизвестной еще ему тихой грустью. Он весь во власти этого неизведанного им в жизни ощущения ярко освещенной улицы, веселых, а иногда и печальных так любимых им украинских песен, открыто и громко звучащих на улицах села. Как сомнамбула бредет он за Партизаном, пока тот не подает ему знак рукой остановиться у какой-то большой хаты, крытой, на удивление Чумака, не соломой, как почти все хаты на его Волыни, а железом. Партизан шепчет Чумаку: