Юрий Скоп - Избранное

А в сущности, все просто и вполне объяснимо: лед на озере, еще не заматеревший до конца, лопается на острых скальных уступах, и трещина бежит сквозь ночь, плача, рыдая, смеясь…

Одинокость и неизбежность чего-то чувствует тогда человек, потому как и таинственности в звуках много, и горная высота прозрачно напоминает о близости к небесам.

Семен краем глаза увидел, как наложил на себя крест Богомол, а звук еще долго растрачивал эхо, гоняя его по темным гольцам, по зеленому лунному свету, топя и сминая его в сугробах и нежилых, тусклых распадках.

Семен закурил, и многие сделали то же самое. Заплясали над койками розовые точки.

— Аж на брюхе иней… — сказал Кулик.

— Прямь так ревмя ревет, што жена… — сказал Всем Дали Сапоги.

— Демон… — уж и совсем непонятно сказал Лебедь.

— Мы же высоко, а там, может, и… — не договорил Котелок.

— …бог есть? — тепло спросил Семен.

— Не знаю…

— Да… — протянул Гуржап,-в горах грешить грешно. Там все слыхать…

Промычал Глухарь. Все повернулись к нему. Он приложил к губам трубу, и — все почти враз узнали — труба стала воспроизводить плач озера.

Глухарь играл, а от глаз у него — к светлому мундштуку — побежала слезина… еще одна…

Рассвет родился серый и мглистый. Медленно тек он вдоль гор, в косо струящемся снеге. Все вокруг было тускло и неприютно, а сами гольцы, ампутированные сверху пенистой непроглядью, вздымались над долиной мрачными стенами.

Нехотя мочили бороды над заплеванным, ржавым ведром, в котором коробом стоял окурочный слой, утирались и присаживались к столу закусывать. Не развеселил даже заяц, сунувшийся было на порог, когда кто-то выходил на двор и впустил в жилуху клубящийся пар холода. Пашка Ледокол, стукнув кружкой, поскреб в голове и, мутно глянув на чистенького, бритого Лебедя, спросил:

— Отпусти папирос, а?

Лебедь склонил книзу глаза, пропустил Пашкины слова мимо и обратился к Головану:

— Сегодня рвать будете?

— Ага, — откликнулся Голован набитым ртом, проглотал и зыркнул на Богомола. — А ты иди лестницу делай. Возьми на чердаке доски. Да без халтуры… попрочней…

Богомол прислушался к совету, вздохнул и подул в кружку.

Веточка и Домовой наперебой начали:

— И нам сегодня надо взорвать…

— А зашпурились хорошо?

— Вроде…

— То-то, вроде, — поддразнил Голован. — Взорву… Сколько у вас?

— Восемь.

— А я, может, сам отпалю? — предложил Кулик.

— Я тебе отпалю… На небо захотелось? Сегодня оно низкое…

И все повернулись к окнам, за которыми сочился тусклый рассвет, обещающий день скучный, без солнца.

Помаленьку все расползлись из избы, остались Голован с Лебедем. Голован начал готовить бикфордов шнур на ровные по длине концы, вкусно отрезая их острым ножом, который всегда находился при Головане, зацепленный за ремень светлой цепочкой.

Лебедь любил наблюдать за неспешной работой взрывника, смотреть, как он выравнивает шнуры, протаскивая их сквозь кулак, и получается при этом свистящий, змеиный звук. На концы обрезков наматывал Голован ниточную канитель, чтобы плотно садились на нее трубочки запальников. Оставшиеся после начинки шнуров куски Голован собирал в кучу и бросал в печку, и там сейчас же начинало гудеть сильно и долго, а из дверцы просачивались в избу запахи резкие, пороховые.

— Ты почему канавы не бьешь? — спросил Голован.

Лебедь покачал плечом:

— Здоровье не позволяет. А потом, мне не нужно дополнительного заработка. Так хватает…

— Дело хозяйское. А то я к чему, время все одно пропадает.

Лебедь усмехнулся:

— Время мое давно пропало…

— Это как понимать?

— Как угодно-с…

— Сам себя отпел?

— Помогли.

— Это которой алименты шлешь?

— Отчасти…

— Что ж, так и решил всю дорогу?

— А что — не нравится?

— Да как тебе сказать! Мужик ты вроде справный, культуру знаешь, а закис, как сырое полено в огне…

— Ну-ну… А вы знаете, что в двухдневном кефире два процента алкоголя возникает?

— Серьезно?

— Абсолютно.

Голован оделся в чумазую телогрейку, внимательно поглядел на Лебедя и доверительно хлопнул его по плечу:

— Чудной ты, паря! Есть в тебе что-то, — он изобразил пальцами. — Не унывай, главное.

Без шарфа и шапки шагнул Голован в серую снеговую муть.

Весь день громыхало в горах, но к Семену с Богомолом Голован до обеда не поспел. Богомол сделал лестницу, о чем тихо сообщил Головану за обедом.

— Давно бы, — обжигаясь горячим супом, отозвался взрывник.

Семен сидел в укрытии, за скалой, курил и ждал взрывов на канаве Богомола.

— За-апа-алено-о-о-о! — понеслось по гольцам могуче и раскатисто.

Семен уважительно слушал головановский рык, поудобнее прислонился к скале, чувствуя сквозь ватник ее холод. Он хорошо представлял себе, что делает сейчас Голован: не спеша от дальнего среза канавы поджигает шнуры, конец от конца, конец от конца. У Богомола шесть бурок, значит, шесть раз нагнется взрывник, и шесть раз зашипит у него в ладонях нетерпеливое пламя. Дымки поползут по земле, окрашивая канаву в синий цвет, а Женька, внимательно, не торопясь, оглядит запалы и только тогда начнет выбираться наверх.

— Запа-а-лено-о-о! — еще раз пугнет Голован тишину, упруго перебегая в укрытие, где ждет его Богомол, всегда почему-то волнующийся до тряски в руках.

Потом… Семен докурил папиросу, а взрывов все не было и не было. «Наверное, перешпуривать заставил Богомола», — подумал Семен, но в это время вздрогнула земля, скала отозвалась на взрыв гудением и в левом ухе у Семена противно и тоненько зазвенело.

— Раз… — вслух начал считать Семен. — Раз…

Но все смолкло, камни и осколки, брошенные вверх аммонитом, вернулись на землю, дырявя снег, даже по скале ударило — остальные шпуры молчали.

Семен терпеливо ждал, потом встал и, пригибаясь на всякий случай, осторожно выглянул из укрытия. Над канавой Богомола клубился дымок, зачернел вокруг свежий ночной снег. Потом он увидел Богомола, карабкающегося по склону к нему. Богомол очень спешил, срывался, бежал местами на всех четырех, похожий на большого черного паука.

Еще через минуту Семен разглядел его лицо, и у него непонятно заныло под ложечкой: перекошенное, бледное, с пеной в уголках захлебывающегося хрипом рта.

Семен отлепился от скалы и неуверенно шагнул вперед. Богомол, залитый потом, без шапки, подбежал к нему, упал на колени и завыл, забился, обхватив ноги Семена.

— Ты што! — закричал страшно Семен.

Он отшвырнул Богомола пинком, тот повалился и закрыл лицо руками А Семен, не видя ничего, кроме черного снега на борту канавы, летел вниз, гремя, соскальзывая, обжигая голые ладони на камнях.

— Женька-а! Женька! — орал Семен. — Пого-оди!