Юрий Скоп - Избранное

— Ефим! Медведь!

Ефим глянул по-вдоль реки и тут же углядел метрах в сорока от «Нахимова» зверя, плывущего через реку.

— Медве-е-едь!

— Колесом его! — озарился наверху Иван. — Лево руля!

«Нахимов» быстро сближался с медведем. Зверь мотал в воде черной башкой, показывал пасть и раскатисто рявкнул навстречу.

Василий метался по палубе:

— Лодку!

А пароход уже совсем нагнал зверюгу и находил на него своим размашистым колесом. Вот тогда только вспомнил почему-то Ефим про ружье, всунутое в чехол между кулями. Он выдернул его, торопливо стал складывать, рванул на рюкзаке тесемки, торопясь достать патроны.

— Дави косолапого! — ярился Иван.

Пароходик набежал на мишку, ударил его плицами и вздрогнул от толчка. Васька, повиснув на руках, прыгнул в сброшенную на воду лодку.

— Полный назад!

Колесо, остановившись было, начало обратное вращение, и тут увидели все, как навстречу лодке, совсем неожиданно, всплыл этот самый живой зверюга. Уцепившись одной лапой за плицу, он вывернулся из воды огромной бурой тушей, заревел истошно и, оторвавшись от колеса, шмякнулся в лодку, в которой встретил его так и не выхвативший из ножны финач Василий. Правда, успел заметить Ефим, лихорадочно пихая в стволы патроны, как посунулась правая рука Васьки к ножу, но уже облапились они и с плеском оба грохнулись в реку.

— Отыди! — взревел Ефим. — Отыди, ёж твою мать!

Он держал теперь ружье наготове, ожидая лишь первого показа медвежьей башки. И когда что-то черное показалось из пенного буруна, Ефим хватанул подрядным почти дуплетом, и, конечно, запомнился ему легкий толчок сбоку; пацан-матросик, испугавшись грома, отшатнулся от борта, и, может быть, он-то и был виноват, что не туда, не в ту голову, влетели Ефимовы самодельные жаканы…

Ефим вспомнил себя только сейчас…

А сколько простоял он вот так, заново пережив непоправимое, жуткое?

А стоял он как раз на линии разбоя воды, возле Сучка, и была под ним сейчас не железная палуба «Нахимова», а холодная снежная пелена реки, в которой остался его Васька…

Не верил Ефим в бога, нет, никогда не верил, но, как и тогда, почему-то рука его сама по себе отложила на грязной фуфайке что-то похожее на крест…

Крест стоял, чуть скренившись на одну сторону. Федор, проходя мимо оградки, приостановился, мгновенно вспомнив странное его происхождение, а дальше уже пошел, не оглядываясь, стараясь дышать ровно, несбивчиво. Постепенно он втянулся в ходьбу, в равномерный охотницкий ритм и уже не замечал лыжных концов и перестал напряженно вглядываться перед собой.

Вот ведь забавная штука: мужику скоро станет полсотни годов, а ин нет, не отмерло в нем полузабытое, мальчишеское… Оно, видно, верно — сколь ни живи, сколь ни белей волосом, а прибудет такая минута — и рад мужик, что, мол, вот и приключилось заветное… И страшок же, конечно, определенный при этом имеется, а вдруг обызвестится пока лишь двоим на земле ясное? Вдруг поузнает чего когда-нибудь третий?.. Но — не это главное, не это, а радостно оттого, что пусть и через почти три десятка лет, но все-таки произошло это, ведь произошло?.. Произошло! А страхи всякие — ерунда! Горд собой Федор, отсолил он Ефиму, и вдвойне, стало быть, сладостен недавний грех…

…На кордон Федор вышел под вечер. Возле поскотины сбросил с гудящих ног лыжи и во двор до крыльца ступал по глубокому снегу, оставляя за собой провалистые, тяжелые следы. Примораживало, и было вокруг очень тихо. Федор знал, что утихло это перед пургой — она завсегда начинается так, с немоты, — потому и спешил до ночи выбраться на кордон, где не бывал уже давненько, ну, как раз с того дня…

Недавно поевший Гаденыш зорко подремывал возле крыльца, и дрема укачивала его. Тем не менее он отлично слышал еще далеко-далеко лыжный ход Федора и сейчас, когда тот поднялся на крыльцо по скриплым ступенькам, был особо внимателен.

Федор тонко свистнул, обращаясь к Гаденышу, но тот не отозвался, не порвал шерстистый клубок, и Федор, удивленный про себя: мол, что это за собака такая хреновая? — постукал ногами, стряхивая с сапог снег, и вошел в пристрой.

Гаденыш потянул в себя уходящий за Федором дух, сообразил, что человек этот пришел издали и устал, вздохнул равнодушно и опять закачался в тревожной дремоте.

Полина разжигала лампу, когда в избе появился Федор. Внешне она не удивилась, не обрадовалась, а обычно суховато отозвалась на приветствие и после паузы наконец предложила Федору раздеваться. Полина занималась набивкой патронов — стол был завален разными мешочками и коробками с дробью, пыжами, порохом.

— Это што у тебя за кобель такой… ровно убитый? — нарушил молчание Федор.

— Гаденыш, што ли?

— Гаденыш? Ну и кличку придумали зверю.

— А он истинный зверь и есть.

— Волк?

Полина кивнула.

— Постой, постой, — засоображал Федор, — это не из тех ли, послепожарных?

— Из тех.

— Понятно… А ты чегой-то за припас взялась?

— Да так… Перенабить решила, которые с осени… Чаю пить будешь?

— Да уж, ежели не жалко…

Полина вскинула на него глазами.

— Все придуриваешь?.. Как дите… Счас я приготовлю. А ты ополоснись пока што…

Потом они долго пили чай.

И каждый думал про свое…

Федор, изредка, украдкой оглядывая Полину, которую последние годы видел редко, восстанавливал ее в памяти ту, прежнюю…

В порту о Полине тогда знали все и не знали ничего. Когда появлялась она на танцах в клубе речников, парни понимающе перемигивались и трепались о шкипере Шурке с самоходки СТ-601, о машинисте Гошке с плавучего крана, о грузчике Ефиме и еще о ком-то, видимо имевшем отношение к Полине. Кавалеров у нее на танцах хватало. Парни любили танцевать с Полиной. Федор отчетливо представил себя танцующим с той Полиной… Совсем рядом — на тонком ее плече тяжесть кос, уложенных по-речному, бухтой. От волос пахнет чем-то знакомым-знакомым, но забытым. Может быть, так пахнут тальники, промытые дождем, или ветер над отсыревшим утренним плесом. Полинино сердце совсем рядом, и кажется, что можно войти в него без стука…

Когда речники танцевали медленную музыку, смотреть на Полину становилось немного грустно — не танец, а прощание; вот так же расстаются на перронах и на причальных пирсах перед дальней дорогой. Но, расставаясь, люди смотрят друг другу в глаза, а Полина в глаза никогда, танцуя, не смотрела…

— Ты об чем хоть молчишь-то? Стрелков?

Федор будто очнулся:

— Дак ить вот ить…

Он внимательно посмотрел на Полину. Сегодняшняя, она только малость походила на ту бакенщицу из клуба речников. Нет кос, поморщинилось лицо, глаза смотрят устало и равнодушно…

— А далеко ли собрался, Федор Николаевич?

— В Подымахина… Посмотреть, что да как… А тут еще, знаю, Афанасий Круглов из тайги вышел чуть живой… На перевале обломался. Лежит. Навестить надо. И вообче… — тянул Федор.