Юрий Скоп - Избранное

— Гли-ко, зверь, встречный… Кого-то несет бог-то… Может, охотничка какого? Значит, потолкуем втроем… На земле, брат, не пропадешь…

Встречная фигурка медленно-медленно вырастала в размерах, и Ефим прибавил ходу. Солнце, чувствуя вечер, теперь сильно съехало со своей горки и устало зависло над мглистым горизонтом. Но день все еще не терял крепости, только синевы прибавилось на сугробных теневых сторонах, да ближний лес, которого больше не касались сейчас солнечные блики, сделался черным. А ветра здесь не было сегодня, и Перехват, место, где река выводила широкую плавную петлю, как бы отталкиваясь от пологих гольцов, хранил непривычную немоту.

Федор тоже еще издали углядел на снегу человеческую точку, а по мере сближения догадался, что встречный идет не один, а с собакой. «Кто-то, наверное, из Подымахина, — подумалось ему. — С поля выходит…»

Дорога хорошо разогрела Федора, и скребущее беспокойство, с которым он уходил от деревни, заметно ослабло.

«Вот и ладно… Сейчас сойдемся и покурим… Кто же это может быть только?»

А Ефим в это время говорил Гаденышу:

— Ты погляди, погляди своими биноклями… Кто это нам встречается? В тайге, брат, завсегда приятно живого человека увидать… Бывало, набродишься, налазишься, да еще ежели без жратвы, и вдруг на костерок чей выскребешься… Благодать! Человек человеку в лесу рад, конешно, а то ведь только сам с собой и разговариваешь… Надоешь ажио. Потому как один человек ровно патефонная пластинка… Про одно всю дорогу поет… Доиграет себе до конца и опять на начало ставит. Пока не изломает навовсе. А свежий человек навстречу, и на тебе — другая пластинка…

Когда между мужиками осталось чуть больше ста сажен, они узнали друг друга и, как по команде, замедлили шаг.

Федор, все еще не веря глазам, помял горячей вспотевшей ладонью лицо, но, взглянув снова вперед, на этот раз сильно сощурившись, понял, что не ошибся в догадке. Он разом обмяк, и противная, сосущая пустота охватила его изнутри.

«Ефим? Ефим… Откуда он взялся здесь? Не может быть…»

Он машинально проверил рукой нож на бедре, а ощутив в кулаке холодную твердь ножен, растерялся еще больше и почти совсем остановился.

А Ефим, признав во встречном Федора, неожиданно обрадовался. Он подергал Гаденыша, потом приблизил его к себе почти вплотную, набрав на рукавицу цепь.

— Федька! Вот так суприз! На ловца и зверь бегит…

Он чмокнул губами, как бы пристегивая себя, и размашисто заскользил к остановившемуся в растерянности Федору.

Мужики сошлись. Ефим крякнул и по очереди, зажимая ноздри пальцем, гулко высморкался. Федор, подумав, повторил то же самое. Распаленный Ефим снял шапчонку, и над его головой закурчавился пар. Федор тоже через мгновение снял шапку и отер ею осунувшееся, посерелое лицо. Гаденыш принюхался, потянув к Федору морду, и понял по запаху, что этот чего-то боится. Он сел и широко, со звуком, зевнул.

Ефим исподлобья внимательно разглядывал Федора. И Федор короткими, прыгающими взглядами изучал Ефима. Так прошло несколько минут. Перестала дымиться Ефимова плешь, и он надел шапку. Федор, стоя напротив, елозил по снегу лыжной боковиной, слушая, как шуршит снег. Ему хотелось заговорить первым, но в то же время что-то удерживало его, и рождающиеся слова умирали, не доходя до языка. А Ефиму почему-то нравилось молчать и натуго затягивать немоту. Ему было любо ощущать встревоженность охотинспектора, видеть его беспокойные на себе взгляды. Ефим слышал, как внутри него медленно просыпается отчаянная веселость, за которой, он знал это, придет и злость. Такое бывало с ним всегда перед началом какого-нибудь скандала или азартного дела.

Он опять смотал с руки цепь и закрепил ее на патронташе. Зачем-то скинул с плеча ружье, переломил его и дунул в казенник. Тут же заметил, как поползла единственная рука Федора к поясу, приближаясь к ножу. Ефим кашлянул, и Федор заметно вздрогнул. Ефим скривил в хищной своей улыбке щеку и, вдруг вскинув ружье в небо, надавил на спуск. Федор коротко ожмурился, ожидая выстрела, но его не произошло, только курки слабо чавкнули — ружье было не заряжено.

— Боишься, Федька… А чего ты боишься? Я вот все жду, когда ты мне «здравствуйте» скажешь… А ты молчишь… За ножик держисся… Может, ты мой билет охотницкий хочешь проверить, а? Дак я его на кордоне забыл…

— Здравствуй… Постников…

— Здравствуйте, Федор Николаевич. Как ваше самочувствие? Здоровы ли? Путь далеко держите? Не угостите ли папирёсочкой?

Федор достал пачку, протянул Ефиму.

— Закуривай… «Беломор»… Ленинградский…

— Благодарствуем премного. Мы уж своего, самосадного… Он у нас ничего — говнецом поливается… Не желаете? — Ефим достал кисет и тоже протянул его Федору.

— Дак ить вот ить… Я тоже к своим привык.

— Это конешно, — подхватил Ефим. — Каждый ко своему привыкает… Я вот — к бабе своей, Полине Ивановне, оченно привыклый… А вы как же?

— Ты про што это?

— Про табак..

— А-а…

— Про табак, про што же еще мне?

Мужики молча закурили.

— Далеко ли, Ефим? — неуверенно спросил Федор.

— Нет, недалече… А што?

— Да так…

— А у меня к тебе просьбишка имеется, Стрелков…

— Какая?

— Вот ты сейчас мимо кордона пойдешь, дак зайди в избу, дорогу ты знаешь в нее, там в пристрое лыжи деда Парфена стоят. Возьми их и занеси деду… В райцентре. А в следующий раз мы с тобой рассчитаемся… Мне сегодня дюже некогда… Не забудешь? — Последние слова Ефим говорил, чувствуя, как злость, проступившая в нем, медленно скопилась у горла.

— Сделаю… Чего там…

— Во-во, не забудь, Федька… А сейчас мне некогда, да и жаль на тебя перед веселым делом припас переводить… Понял?

Ефим отбросил окурок, поправил на плече ружье и, не оглядываясь, зашагал к ближнему уже лесистому выступу, за которым и начинались перехватовские луга.

Постепенно он уменьшился в размерах до ружейной мушки, а Федор все смотрел и смотрел ему вслед.

Изба выстудилась, и Полина, закрывая за собой дверь, отметила это про себя как-то ненужно, машинально. Она села на лавку, прислонив голову к печи, закрыла глаза.

— Ну и што, што выстудилась?.. Все вокруг выстудилось… Не оттопишь… А Ефим спозарани ломал чурбаки… Зачем?..

Еще там, на крыльце, когда она в последнее мгновение опередила палец, уже давивший на спуск, и судорожно приподняла над тем, во что целилась, ствол, поняла — все… Слово «все» черканулось в сознании, пропало было, но тут же вернулось назад.

— Все… Што все-то? Все — это кордон, изба, конь, корова, охота, Гаденыш… Даже Ефим — это все… Но теперь все это — ничего… Все — закончилось… Все… А как жить без всего? Как?..

Полина открыла глаза и, не меняя положения головы, медленно повела взглядом по избе. Когда он дошел до простенка, в котором поблескивала старинным окладом икона, — вздрогнула. К ней пришло решение…