Юрий Скоп - Избранное

А зарабатывают качугцы не густо. Средняя заработная плата рабочих и служащих в районе — 152 рубля. Вот она и причина — катастрофического уменьшения населения, острейшей нехватки кадров!

Перед войной Качугский район насчитывал 46 тысяч душ населения. Нынче — около 22 тысяч. Налицо факт перемиграции. А с другой стороны, все обусловлено и закономерно: хотим мы этого или не хотим, но оценка условий жизни сознательно или бессознательно, но проводится самими людьми. Вступает в силу закон больших чисел, и отлив трудовых ресурсов из района, в котором жестокая нехватка рабочих рук, уже сам по себе служит безошибочным показателем отставания района по общему комплексу жизненных условий.

Да чего уж там!.. Только два года назад «дотянулось» до качугцев телевидение. Только два года назад!.. Да и то — смех и грех: в Манзурке, например, это в селе, где я родился, с трудом смотрят только одну программу центрального телевидения, но и то при условии, если ты докупишь к своему приемнику какую-то дополнительную приставку за 35 целковых. Без нее же в телике все рябит и мельтешит, будто ты в накомарнике, в самую что ни на есть мошкариную пору.

Или вот еще фактец… Обновляют Якутский тракт. Кладут новый асфальт до Качуга. За двенадцать лет обновили всего 100 километров. Остается еще 157…

Пишу про все это, а внутри больно. Еще больнее, чем в 1969 году, когда впервые писал то же самое. Неужели никого не взволнует проблема «забытых пространств»? Имею в виду тех, к кому я, писатель, адресую свои эмоции, и тех, к кому адресовались не раз и снова адресуются Качугский районный комитет партии, исполком районного Совета народных депутатов. И я, и они просили и просят руководителей Иркутского обкома КПСС и Иркутского облисполкома войти с ходатайством в Совет Министров СССР об отнесении Качугского района к группе районов, приравненных к северным, и об отмене наконец-то автогужевых надбавок.

Нельзя, невозможно допустить, чтобы на Лене исчезла, а значит, перестала возобновляться популяция истинных сибиряков. Здесь жили и хотят жить мои земляки — люди редкие в своей смекалистой красоте и духовной порядочности. Не в этом ли уже очевидная подлинность патриотизма и истинной, «не подмазанной» коэффициентами, верности малой родине?

Мои земляки, убежден, понимают, что жизнь у страны напряженная, а ее просторы огромны и эту огромность не осилишь враз — есть сегодня участки и куда поважнее качугских «медвежьих углов». Но я все же очень хочу, чтобы земляки мои верили: и до них дойдет свой черед.

Поскорее бы только, понимаете?..

Все-таки как безжалостно просто поддается элементарному пересказу жизнь человеческая. Годы, десятилетия можно безо всякого таланта наикратчайшим образом вогнать в одну-две строки. Пятнадцать — двадцать минут — максимум — хватает, например, чтобы достаточно понятно вроде поведать неожиданно встреченному и почти позабытому однокашнику почти все основное о своем прожитом.

Почему так?

Почему коротко и, следовательно, обывательски бездарно — легко, а вот — если не перечислительно только, да еще с притчевыми вычленениями, то есть с той, прорывающей узкокамерную принадлежность, мыслью для всех? А-а… В том-то и дело. Жизнь и жить — очень разные вещи. Чтобы жизнь сделать житием, необходимо, как выяснилось, немного — положить ее всю, без остатка, во имя Добра, Тепла и Света. Только и всего. И тогда непременно, простите за непрошено возникшую перифразу, отряд не позволит не заметить потери бойца — заметит и расскажет все и всем, как высечет на камне.

И еще одно запросившееся на бумагу соображение. Каждый из нас, живя и думая, не раз сталкивал себя с банальным, конечно, прежде всего бессмысленностью, и тем не менее никак не утрачивающим живучесть вопросом — в чем смысл жизни?

Его задают глубокомысленно, пафосно, многозначительно, будуарно, по-юношески запальчиво, кокетничая, рисуясь, воображая, и мало кто, задавая его, действительно всерьез озабочен необходимостью Ответа.

Не знаю, прав ли я или не прав, но меня лично, причем давненько уже, занимает всерьез другое — жизнь смысла.

В 1958 году я окончил обучение на отделении журналистики историко-филологического факультета Уральского университета.

Профессию выбрал на слух. За месяц до начала вступительных экзаменов. В это время я стрелял за сборную юношей-иркутян на первенстве России под Москвой. Там и купил в киоске справочник для поступающих в высшие учебные заведения. Читал его по вечерам и — прислушивался. Поначалу захотелось стать инженером железнодорожного транспорта. Но… красивое созвучие перекрыла некрасивая реальность, с которой я, при всей своей тогдашней романтической бесшабашности, не считаться не мог: тут же надо было сдавать математику — устно и письменно, физику и прочие кошмарные дисциплины. А с ними у меня всегда был сплошной завал. Начиная с третьего класса теперь уже далеко-далеко откатившейся назад школы я, признаюсь откровенно, пожалуй, не решил самостоятельно ни одной задачи. Так уж у меня вышло… Знал по памяти, как стихи, сотни разных формул, ну а как их применять в деле, решать с ними — миль пардон… В восьмом классе я даже пошел вообще на лихую откровенность с нашей математичкой Лидией Павловной, заявив ей, что решать мне не дано… «ведь есть же, к примеру, которые без музыкального слуха — медведь им, что ли, на ухо наступил, так вот и мне, значит, кто-то из мира животных на математические извилины тоже… Так что, мол, предлагаю поставить мне заранее, за все годы наперед, «па́ры» по всяким вашим секансам и косекансам…».

В общем, выкручивался ужом. Ладно хоть класс уважал за другое и по-братски, коллективно, готовил за меня контрольные и так далее.

Приглянулось мне в справочнике было и название Института международных отношений. Это бы ничего, думалось мне, нарисоваться в Иркутск во фраке, с сигарой, на таком длинном, с откинутым верхом автомобиле… Но! — и в этом случае я вынужден был признаться перед самим собой, что полиглота из меня, факт, в пятнадцатой школе-десятилетке не смастерили. Из немецкого же, который мы проходили как-то странно, запомнилось лишь — их бин хойте орднер и Анна унд Марта баден. Все. Так что с международными занятиями во фраке надо было завязывать на корню.

И вдруг я так и услышал со страницы справочника какое-то по-журавлиному звонкое, хрусткое слово — журналистика. Оно буквально пронзило сознание своей необычностью. Я, не поверите, заболел им и… в 1958 году получил диплом журналиста.

Пять университетских лет. Пять перекладин на подъеме к профессии. Из сегодня, конечно же, легко обнаруживать всяческие несовершенства в изначально заложенной в меня профессиональной начинке. Вуз в основном набивал теорией, какими-то мудреными ученостями по поводу, скажем, элементарной газетной информации. А вот научить будущего газетчика умению мыслить при взятии того же элементарного интервью, то есть мастерству задавать вопросы, — ноу из нот, как говорят в Великобритании.