Михаил Толкач - На сопках Маньчжурии

После полугодовой изоляции Васина вернули в органы военной контрразведки «Смерш». Облысевший. Со шрамом на лбу.

Оставшись в одиночестве за столом, Тарас Григорьевич перебирал в уме разговор с Васиным. На памяти держалось свежее донесение гарнизонного уполномоченного по Распадковой. В нём немало суждений о жизни офицеров и солдат воинских подразделений. Есть строки и о Фёдорове. Не очень лестные. Дескать, не противится вводу эшелонов днём к месту выгрузки. В личное пользование берёт газогенератор. В землянке создаёт излишние удобства…

Острее всего воспринял генерал строки о личных симпатиях, личных расположениях, дружеских отношениях — в писанине Голощёкова всё приобретало оттенок криминала. А ведь это естественные свойства человеческого общежития. Людские сердца так же не одинаковы, как и лица. И это — отменно! Вот он, генерал Чугунов, поверил Фёдорову с первой встречи. Честность, открытость в плоти и крови этого волгаря. Они сильнее его самого. Вера в человека прибавляет твёрдости и самому. Разве такие качества характера лишние для сотрудника госбезопасности? Человеческие слабости и пристрастия, здоровое начало в быту, увлечённость и ошибки — вся гамма реалий жизни красит как индивидуума любого чекиста. Иначе он — автомат без души и чувств, и допускать его до службы в органах «Смерш» рискованно…

Мысли Чугунова постепенно переключились на вседневность отдела «Смерш». Появление тайного гонца в Наушках — первый звонок всплеска усилий противника на этом участке границы. Из имеющихся в отделе данных, полученных от закордонных источников, собранной информации пограничников, некоторых материалов, присланных Главным Управлением военной контрразведки «Смерш» циркулярно, следовало, что японская разведка занята гвоздевым сегодня вопросом: начнёт ли советская сторона войну с Японией? Сведения по Распадковой могли в какой-то мере поднять занавес неизвестности…

Итогом размышлений генерала явилась его уверенность: вражеских агентов нужно опасаться именно в Распадковой!

Тарас Григорьевич допил бутылку. Долго измерял шагами свой кабинет. Сел за стол и принялся за письмо жене.

— Разрешите, товарищ генерал? — В кабинет вступил офицер секретно-шифровального отделения, приземистый мужчина с овальным лицом.

Чугунов молча отложил ручку, кивнул головой, разрешая докладывать.

— Криптограмма! — Офицер подал генералу папку. Чугунов поставил в журнале время приёма донесения, расписался и отпустил сотрудника.

«Совершенно секретно.

Штабе Квантунской армии встревожены передислокацией частей Забайкалье. Эмиграции Харбина поручено активизировать агентурную слежку железных дорогах. Возможен прорыв агента границу. Уточняем кандидатуру. Источник надёжный.

— Вот и продолжение наушкинского эпизода! — вслух подумал Тарас Григорьевич.

Вошёл порученец, подтянутый малый, чуб — копной.

— К вам капитан Фёдоров!

— Пусть заходит. — Чугунов вложил в папку шифрограмму, вернул очки в футляр. Генералу представлялось, что майор Васин своей проверкой бросает тень не только на Фёдорова. В тех подразделениях, куда шли запросы из Читы, наверняка сложится мнение о засоренности и неблагополучии в отделе. А если об этой канцелярской возне узнает капитан? Какой из него работник после такого?.. Голощёков шлёт цидули о всяких слабостях Фёдорова. Васин, исполняя инструкции, затеял вселенский сыск. А что капитан?..

— Изучили справки об эмиграции, Семён Макарович? — спросил Чугунов, когда Фёдоров сел за стол.

— Как приказано, товарищ генерал! Изуверившиеся там люди. Зверствовали в злобе на свою судьбу. Тешили себя зыбкой надеждой вернуть прошлое.

— Все мы вылеплены прошлым, Семён Макарович. Оно даёт о себе знать, хотим мы этого или нет.

— Если в открытую, жаль мне всю тамошнюю шатию-братию, товарищ генерал!

— Такой вывод?!

— А что выводить? Найдётся десяток отъявленных мерзавцев, способных поднять руку на свою мать. Что ж теперь, поставите против них все войска округа?..

— Признаться, Семён Макарович, ошарашили вы меня. Мы хлопочем об усилении бдительности, напрягаем силы для скрытия стройки в Распадковой — выходит, зря?..

— Так я ж, товарищ генерал, вообще оцениваю, исходя из материалов архива. — Фёдоров, заметив досаду Чугунова, встал. — По Распадковой мы с товарищем майором отстолбили самое нужное на первый случай. Или дали маху?..

— Извините, Семён Макарович, вы, как жена фокусника: всё знаете, но ничего пока не умеете. Не обиду хочу вызвать, нет! Что вы хорошо умеете, так загадывать загадки. Поступают сигналы, что вы не ладите с Голощёковым, не во всём находите общий язык с Васиным.

— И на старуху бывает проруха, товарищ генерал. Ну, судите сами, начну я копаться в открытках, письмах, собирать сплетни из области ГОБ — говорила одна баба…

— Стоп! Военная цензура зудит: «Фёдоров в письмах несдержан». Пишете жене о багульнике и омуле. Это куда ни шло. И то не рекомендую. Или вы считаете, что во всём правы? — слушая ответ капитана, Тарас Григорьевич вспоминал, как его самого дрючили на первых порах в ЧК за излишнюю открытость в переписке.

— Вот и с вами трещина, товарищ генерал! — Фёдоров развёл руками. — Не приживусь в «Смерше». Один выход — на фронт! Из вороньего гнезда не дождётесь куриного яйца!

Чугунов признался мысленно: а ведь Фёдоров-то как раз и годен в контрразведку. Не обременён грузом уложений и инструкций, не оглядывается на начальство, не всегда поступает по канонам тайной службы, но разумно. Он не играет в поддавки — в том его самость! Сильные волевые люди нередко бывают непонятными окружающим, порой даже загадочными…

— Вы, капитан, шагаете как-то широковато. Штаны не порвёте?

— Я поберегу казённое имущество, товарищ генерал! — Фёдоров лукаво глянул на Чугунова. — А если штаны узковаты — фабрика такие сшила. Разрешите, товарищ генерал, отбыть в расположение части?

— Советую, капитан, не посчитать, что генерал простит вам подобные вольности в будущем. Просто у меня сегодня такой день. — Чугунов тяжело вздохнул.

— Да уважаю я вас, Тарас Григорьевич! Ей-ей, не вру! — Фёдоров осмыкнул гимнастёрку, чётко повернулся через левое плечо и строевым шагом пересёк кабинет до двери.

Платон Скопцев к полднику пошабашил в затоне, объяснив артельному старосте, что отлучается прежде срока по неотложному вызову из «Бюро эмиграции».

В полупустом вагоне трамвая, тащившемся по узкому проспекту Сюя, он сетовал на сотника: «Не ко времени вспомнил!». Водитель трезвонил вовсю, отпугивая с линии чёрных свиней, ленивых осликов, суетливых кур… Скопцеву пришли на ум слова, некогда услышанные им в зале, где пел Александр Вертинский: «Тут шумят чужие города. Чужая плещется вода… ». И он замурлыкал на тоскливой ноте давно засевшую в голове песенку.