Евгений Воеводин - Эта сильная слабая женщина

И — наконец:

«Теперь мне нужна лишь своя тропа. И все мысли заняты сейчас этим: свое мировоззрение, свои образы, свои слова, свои герои… Нужно найти то, что позволяет говорить во весь голос. Только об этом — мысли!»

Вот что было главным там, далеко, в самом начале.

Были, конечно, и неудачи, и совсем непонятные срывы, однако срывов было немного.

Литературным кружком Дворца пионеров руководил Глеб Сергеевич Семенов, человек, которому многие профессиональные писатели, в том числе и Володя Торопыгин, обязаны своим становлением. Как-то я зашел к нему домой (мы жили по соседству), и Глеб Сергеевич сразу протянул мне лист бумаги — Володины стихи, с такими строчками:

Посмеялись, конечно: «В как…» Вдруг пришел Володя, сел, начал читать, — и я слушал его оторопело и оглушенно. Потом мы оба потребовали: «Читай еще раз».

Это была его поэма о Петре I, о Петербурге.

А вскоре состоялось и наше общее «крещение»: журнал «Костер» опубликовал и Володину поэму, и мой рассказ. Мог ли тогда Владимир Торопыгин даже предполагать, что через годы станет главным редактором этого журнала? И мог ли предполагать я, что в своей жизни опубликую в «Костре»… всего лишь еще один рассказ?!

(У этого нашего праздника «первопечатанья» оказалось очень смешное продолжение. На адрес школы — уже другой, куда мы перешли вместе, — вдруг пришло письмо, кажется, из Сибири. Володе писала ровесница, колхозница. Это письмо, сколько я знаю, у Володи не сохранилось, или затеряно где-то в его архивах, но суть его была, примерно, такой: прочитала твою поэму, понравилось. Знаю, что в Ленинграде сейчас неважно с продуктами, а у меня своя корова, огород, так что приезжай, может, и приглянемся друг другу… Изводили мы тогда Володю этим предложением «руки, сердца, огорода и коровы» долго, — а ведь если вдуматься, очень добрым и человечным было то письмо!)

Но все-таки впервые я опубликовался не в «Костре», и первым моим редактором был Владимир Торопыгин…

В школьном коридоре меня остановил Боцман, и я начал лихорадочно соображать, к чему быть готовым. Две двойки по математике? Прогулял день? Иван Александрович грозно сказал:

— Передай Торопыгину, что я велел тебе написать об Иване Маторенке. Пойдешь в пятый класс, найдешь его и напишешь — ясно? И чтоб как следует было написано!

Проверять буду сам.

И я поплелся в этот пятый класс, проклиная свою судьбу, потому что писать о каком-то там недомерке мне, старшекласснику, никак не хотелось! Спросил, где здесь Маторенок, — и обомлел! Ивану было столько же, сколько мне, но на лацкане его ношеного-переношеного пиджачка была медаль «Партизан Великой Отечественной войны».

Конечно, сейчас уже никакими силами не вспомнить, что же я написал тогда о пареньке, который и в разведку ходил, и на связь. Первый в моей жизни очерк получился большим, не для школьной стенгазеты, и Володя подозрительно долго держал мою тетрадку у себя — что-то сокращал, что-то поправлял, — а потом, чтобы негодующий автор, не дай-то бог, не полез в бутылку, отдал какой-то знакомой девочке из соседней «подшефной» школы. Мать этой девочки работала машинисткой, и как приятно было мне увидеть с в о й очерк, аккуратно перепечатанный на машинке, с фамилией автора внизу, да еще с рисунком неизвестного школьного художника: мальчик в папахе и с автоматом смотрит вдаль из-под руки… Володя все рассчитал точно: автор в бутылку не полез…

В одном из своих писем И. Западалову Володя сообщал: «В школе начинаем издавать рукописный журнал «Дружба». Вчера кончил составлять первый номер. Содержание такое: Авраменко (Сергей) — одно стихотворение, Западалов — одно стихотворение… несколько моих стихотворений… Из прозы — рассказ Воеводина «Рост». Составил программу журнала».

Так что — без всяких шуток — действительно первым моим редактором был Торопыгин (хотя ни этого школьного журнала, ни своего рассказа я сейчас не помню). Но дело не в этом. Дело в том, что тогда рядом с поэтом рождался в нем и редактор, — и он был им почти до самого, такого раннего, страшного и несправедливого, конца…

Лет десять назад я приехал по своим литературным делам на завод «Большевик», и мой добрый товарищ, секретарь цехового партбюро, кузнец Алексей Митрофанов посоветовал: «Тебе бы с Иваном Маторенком поговорить надо…»

Маторенок, Маторенок… Что-то очень далекое мелькнуло и тут же ушло, ничем не откликнувшись в памяти. Промолчала память и тогда, когда меня познакомили с этим высоким, спокойным, красивым человеком начальником сварочного участка.

Разговор о заводских делах был долгим, потом случайно, как это бывает, по каким-то дальним ассоциациям свернул на личные. Я спросил своего собеседника, как он пришел сюда, на «Большевик», — и он сказал:

— Директор школы помог, Иван Александрович Стадницкий.

— Боцман?!

— Да.

— Двести шестая школа? Пятиклассник с медалью «Партизан Великой Отечественной войны»?

Как странно было увидеть героя своего самого первого в жизни очерка вот таким, уже взрослым и много сделавшим для людей, — и сча́стливо было, что он жив-здоров, м о й п е р в ы й, и что идет хорошей дорогой, в изначалье которой был славный, очень добрый, а грозный лишь для видимости (это я узнал позже), директор Иван Александрович.

Конечно же, я написал большой очерк о мастере участка Иване Маторенке! А начал с того, как много лет назад Боцман велел мне написать о пятикласснике Иване Маторенке и как очерк печатал в школьной стенгазете ее редактор — Владимир Торопыгин.

Ранним утром меня разбудил телефонный звонок, и я услышал знакомый, чуть растягивающий слова, голос:

— Женя? Сегодня твой очерк в «Ленинградской правде»… Неужели это тот самый Маторенок?

— Тот самый.

— Слушай, это же здорово!

Я понял, чему он радовался.

Торопыгин говорил еще какие-то слова, я почти не слушал их. Я слушал только ту радость, которая плескалась в его голосе, — радость возвращения к прошлому, к воспоминанию, к своей ранней юности, и мн было легко от того, что я смог принести ему эту радость…

Обстоятельства сложились так, что из школы мне пришлось уйти, поступить на нештатную работу в редакцию окружной газеты «На страже Родины», подрабатывать в других редакциях. Мне повезло — у меня оказались хорошие учителя, в том числе начальник отдела информации, к которому я был «придан», майор Дмитрий Терентьевич Хренков. Работы оказалось много: газеты всегда ненасытны… Наши встречи с Володей становились реже. В 1946 году, окончив школу с медалью (помните: «учить урочки…»?), Володя поступил в Университет, на отделение журналистики, хотя до этого мечтал уехать в Москву, в Институт имени Горького. Но сработала неуверенность — примут ли? Немного было еще написано, слишком мало опубликовано, а в горьковский институт Союза писателей в ту пору шли уже взрослые, заявившие о себе в литературе люди — военное поколение, фронтовики. Будучи по делам в Москве, я зашел в институт, — об этом меня просил Володя, — побывал дома у Платона Воронько, который «ведал» молодыми, и, вернувшись, объяснил Володе ситуацию. Видимо, его мнение совпало с моим, и он отнес документы в Университет.