Евгений Воеводин - Эта сильная слабая женщина

Обедая, она все так же, издали, наблюдала за Дружининым, который сидел через два столика от нее, за его медленными, неохотными движениями, и в том, как он ел, тоже чувствовалось безразличие: казалось, он делал это по какой-то ненужной обязанности, не замечая того, что ест…

Странно: до конца дня, и по дороге домой, и дома она то и дело возвращалась мыслями к этому человеку с непонятным ей самой беспокойством. Есть вещи, порой даже мелочи, которые замечают только женщины. Любовь Ивановна вспомнила, как он, пообедав, вынул из кармана мятый-перемятый платок и что несколько дней назад, в такую холодину, на нем был только легкий плащ, и как он стоял у стены совсем один…

Она позвонила Ангелине. К телефону подошел Жигунов — Ангелины не было дома, с утра уехала в город за медикаментами.

Прямо расспрашивать Жигунова о Дружинине она не хотела. Шутливо спросила, как ведет себя Ангелина с новым жильцом и сменила ли гнев на милость? Жигунов тихо засмеялся: сменила, и раскладушку велела спрятать на антресоли…

— А я, между прочим, познакомилась с вашим жильцом, — сказала она. — Какой-то он… непонятный, что ли?

— Ну чего там непонятного, — ответил Жигунов. — Настрадался человек, намучился так, что врагу своему не пожелаешь, вот и все.

Конечно, он знал что-то и просто не хотел говорить больше того, что уже сказал.

— Может, — неуверенно начала Любовь Ивановна, — ему чего-нибудь надо? Помочь чем-нибудь?

— Да чем вы ему поможете? — сказал Жигунов. — У него северный полюс внутри…

— А в чем все-таки дело? — не выдержала Любовь Ивановна. — Если, конечно, вам удобно это сказать…

— Обычное дело, Любовь Ивановна, — нехотя отозвался Жигунов. — Трудная была жизнь, и здоровье не то… А ваш-то Ухарский ничего парень, с головой. Мы с ним сегодня хорошо поработали.

Он перевел разговор, и Любовь Ивановна поняла — почему. Ей стало неловко оттого, что так настойчиво расспрашивала о Дружинине, — Жигунов вполне мог расценить это, как простое бабье любопытство.

Больше всех других дней в институте любили среду. С утра подавался автобус, и те, кому надо было в город, в Центральную техническую библиотеку, уезжали на целый день. Сначала среду окрестили «книжным» днем, потом к слову «книжный» добавился «колбасный»: что поделаешь, в Стрелецком случались перебои со снабжением.

Любовь Ивановна ехала в город, сидела у окна и, когда показались Верхние Ручьи, подумала, что вообще-то Володька ведет себя глупо. Вета бывает у нее, забегает по утрам на несколько минут, — Володька же не показывается на глаза с того самого дня. Боится разговоров, упреков или обиделся? Все-таки я наорала на него, назвала испорченным человеком, сама сказала, что не хочу видеть… За все эти недели она видела его лишь однажды, из окна. Он подогнал к подъезду туфлинскую машину и ходил вокруг нее — руки в карманах куртки, ноги бьют по скатам… В штатском он выглядел менее солидно, чем в форме, ей даже показалось — он сильно похудел…

Обо всем, что произошло, она написала в Мурманск — Кириллу, он ответил быстро и так, как Любовь Ивановна ожидала: «Мама, мы ведь уже не маленькие. Если Володька совершил ошибку, научится уму-разуму, если не совершил — порадуемся вместе с ним. Ты же сама писала мне, что эта девушка очень хорошая».

Любовь Ивановна жалела о многом: о своем срыве, о том, что написала Кириллу о Вете самыми добрыми слонами, и о том, что продолжает упорствовать, хотя больше всего ей хочется поехать в Верхние Ручьи и зайти в незнакомый дом, где живет ее сын…

Ей рассказывали, что работы у Володьки не так уж много. Туфлин предпочитает ходить пешком, машиной больше пользуется его жена, и все свободное время Володька копается в институтских машинах, тем более что механиков не хватает, а ему удовольствие. Любовь Ивановна знала, что так оно и есть. Забраться в мотор для Володьки действительно наслаждение, так было всегда, с его детства, и что он счастлив, если ему удается что-то исправить.

Она много раз ездила через Верхние Ручьи, не обращая внимания на обыкновенные рубленые деревенские дома. Сейчас Любовь Ивановна разглядывала крыши с торчащими над ними телевизионными антеннами, резные наличники на окнах, голые палисадники, давно опустевшие скворешни, чувствовала, как начинает пахнуть печными дымками, едва автобус въезжает в село… В одном из этих домов живет Володька. Странно: ведь он горожанин, должна же быть у человека привычка к городским удобствам! Тогда что же увело его сюда? Может, на самом деле любовь, такая мгновенная, которую она сейчас не в силах понять? Неужели подкрался тот нехороший возраст, когда уже не хочется вдумываться и начинаешь судить о жизни чужими мерками, придуманными подчас не очень умными, а то и не очень порядочными людьми?

Конечно, было чистым совпадением, случайностью, что в городе, уже под вечер она увидела Володьку.

Из библиотеки она пошла по магазинам и набрала продуктов на неделю — себе и Ангелине, — две большие тяжелые сумки. Доехала до автовокзала. Сумки больно оттягивали руки. Она поставила сумки прямо на мокрый асфальт, чувствуя, как кровь стучит в голове: не надо было жадничать и набирать столько…

Прямо перед ней, через дорогу стояла бежевая «Волга», и Любовь Ивановна не сразу обратила внимание на человека, который махал ей из окна машины. Просто она не узнала Володьку, а когда узнала и поняла, что он зовет ее к себе, к «Волге», подошла Туфлина (Володька называл ее — Туфля), села, — Володька махнул еще раз и уехал…

Любовь Ивановна почувствовала, как внутри нее все оборвалось. Она не видела улицу. Люди, машины, дома — все это расплылось в глазах и представляло одну бесцветную массу. Это была даже не обида. Пожалуй, ни разу она не испытала такого ощущения, когда хотелось кричать, и очнулась, как после глубокого обморока, удивленно открыв, что ничего кругом не изменилось. Шли люди и машины. Стояли дома. Она ждет своего автобуса, и никому нет до нее никакого дела.

Она еле добралась до дома; не раздеваясь, села в прихожей, не заметив ни того, что здесь горит свет, ни Володькиной куртки на вешалке. Потом медленно сняла туфли, нашарила ногами тапочки, — и не испугалась, не вздрогнула, когда кто-то обнял ее сзади.

— Здравствуй, маман.

Она даже не подняла голову.

— Ты сердишься на меня за сегодняшнее? Зря. Кстати, я ухожу с этой работы.

— Как хочешь, — равнодушно ответила она. Володька опустился рядом с ней на корточки, его голова оказалась вровень с ее головой.

— Не заводись, маман, — тихо попросил Володька. — Это из-за тебя… Туфля не разрешила тебя взять, понимаешь? И вообще, мне надоело возить ее по портнихам, подругам и парикмахерам. Я к ней не нанимался.

Любовь Ивановна повернула голову и поглядела Володьке в глаза. Глаза у него были спокойные. Н е у ж е л и я м о г л а н а с а м о м д е л е п о д у м а т ь, ч т о м о й с ы н п о д л е ц? Она прижалась к его плечу, к колючему свитеру, — и все плохое ушло, как уходит долгая болезнь, оставляя за собой лишь слабость, которая тоже должна пройти…