Евгений Воеводин - Эта сильная слабая женщина

Впрочем, неожиданным его приезд был для всего института, кроме Туфлина, который исполнял сейчас обязанности директора. Накануне Туфлин совершил «большой обход», и это не укрылось от наблюдательных глаз. Конечно, у него кто-то есть в Академии наук, кто позвонит и предупредит по старой дружбе или какой-либо другой причине.

Плассен приехал уже под вечер, к концу рабочего дня, и было ясно, что сегодня он не уедет. Говорили, что у Туфлина собрался весь «х у р а л» — начальники отделов и что там г о р я ч о: в прошедшем году институт не выполнил ряд плановых работ по содружеству, и Плассену поручено сделать по этому поводу сообщение на Президиуме. Так что Игорю Борисовичу кисловато — слишком много ездил по заграницам! Ну, да ничего, признает ошибки, найдет объективные причины, наметит пути, мягонько нажмет, как это он умеет делать, и все выправится, хотя накануне выдвижения в членкоры такие неприятности ему вовсе некстати.

Уже около шести часов в лабораторию позвонила секретарша Туфлина и певуче сказала:

— Зайдите, пожалуйста, к Игорю Борисовичу.

— Я? — удивилась Любовь Ивановна.

— Ну, конечно, вы!

— Взять какие-нибудь материалы?

— Нет, он не просил. Ничего не надо, голубушка.

Она торопливо подкрасила губы, поправила иссиня-черные волосы и успела подумать: секретарша тоже говорит «голубушка». Как Туфлин. Зачем я ему понадобилась? Хвастать пока вроде бы нечем, да и вызывают без материалов… Она поймала себя на том, что почти бежит по коридорам и переходам. Как школьница, которую вызвали к завучу и которая мучительно соображает по дороге — что же это я натворила?

В большом директорском кабинете (совещание проходило там) уже пили кофе. Плассен сидел в низком кресле, выставив острые колени и, увидев Любовь Ивановну, помахал ей, подзывая к себе. Он не встал, только потянул ее за руку, поцеловал и не то удивленно, не то радостно сказал:

— А ты все хорошеешь?

Ей было неловко — оттого что вот так, запросто, ее поцеловал Плассен, и что все вокруг снова вежливо улыбаются, как и в тот, первый раз, и оттого, что за этими улыбками она увидела недоумение, а может быть, и скрытую иронию: чудит, чудит Великий Старец! Плассен все держал, все не отпускал ее руку.

— У тебя дома тепло? — спросил он.

— Тепло, Владислав Станиславович.

— На ночлег пустишь?

— Ну конечно! — растерянно ответила она.

Плассен перевел взгляд на Туфлина, будто собираясь что-то сказать ему, и Любовь Ивановна тоже поглядела на Туфлина. Ей показалось, что он раздосадован, но не тем, что происходило здесь за эти два часа, а тем, что Плассен хочет остановиться не у него, даже не в гостинице, а у Якушевой. Но тут же Туфлин поспешно улыбнулся и развел руками:

— Против чар нашей Любови Ивановны мы бессильны. Машина внизу, я провожу вас.

Плассен медленно поднялся. Нет, спасибо, его не надо провожать. Разговор продолжим завтра, но не в восемь, а в десять или в половине одиннадцатого. Он устал. У него бессонница, он засыпает поздно. Ему пожимали руку — другой он по-прежнему держал руку Любови Ивановны. Да так и вышел из директорского кабинета, словно ведя ее на поводу.

Любовь Ивановна не понимала ничего, ее растерянность росла и росла. Она поднялась к себе — одеться, и, когда вышла на улицу, Плассен уже стоял возле машины, в долгополом старомодном пальто и меховой шапке с бархатным верхом.

А в стороне стоял Дружинин, ждал ее… Любовь Ивановна махнула ему и первой села в машину, Плассен сел рядом.

— Ну, вот и славно, — с видимым удовольствием сказал он. — Ты скажи товарищу, куда нас везти. У тебя лифт есть?

— Есть. Все есть!

— Все? — с шутливой недоверчивостью спросил Плассен. — Может, и хороший чай тоже есть?

— И хороший чай есть.

— Ну-ну, — сказал Плассен и снова взял ее руку в свою. У него были холодные твердые пальцы…

Возле дома Любовь Ивановна отобрала у Плассена его туго набитый портфель, но, когда — уже дома — хотела помочь ему снять пальто, он недовольно проворчал: «Как-нибудь сам» — и пошел в комнату, потирая ладонью о ладонь. Любовь Ивановна пошла следом, и увидела, что Плассен беззвучно смеется.

— Стоишь и думаешь, наверно, — что это старик взбрыкнул? — спросил он. — Ничего, Любушка, мне уже можно взбрыкивать! Ты, кажется, собиралась меня чаем поить?

Теперь уже он шел следом за Любовью Ивановной и сел за маленький кухонный стол.

— Понимаешь, не могу к Туфлину, — сказал Плассен. — Все у него как-то напоказ — от сервиза до молодой жены. А в гостинице, говорят, холодно… Так что извини, пожалуйста, что напросился.

— И как вам не стыдно, Вячеслав Станиславович?

Он весело кивнул. Стыдно. Очень стыдно! Он осматривал кухню, эту полочку с керамикой, эти свисающие растения, старенький буфет, и посмеивался: ужасно стыдно!

А Любовь Ивановна суетилась. Чай — чаем, а к чаю — полпачки печенья и больше ничего. И в холодильнике какие-то остатки колбасы, сыра, банка сайры… Хлеб вчерашний… Правда, можно приготовить яичницу. Плассен остановил ее.

— Сядь, — сказал он. — Посиди спокойно, а то у меня уже в глазах все мелькает. Ничего особенного мне не надо, так что перестань волноваться. Расскажи-ка лучше о себе, пока чай поспевает.

Если бы какой-нибудь час назад ей сказали, что вечером у нее вот так, на кухне, будет сидеть Плассен, она, наверно, ответила бы: а почему не Ньютон или Ломоносов? Но сейчас напротив нее, в этой маленькой тесной кухоньке действительно сидел Плассен и просил рассказать о себе, и это было непостижимо и необъяснимо.

— Может, пойдем в комнату, Вячеслав Станиславович?

— Это зачем? Самое хорошее место — кухня. Так как, все-таки, ты жила и живешь, Любонька?

И вдруг все оказалось очень простым: сидел на кухне простой, давно знакомый старик, без пиджака, в простых подтяжках, и пил простой чай вприкуску. Не перебивал — просто слушал, — и Любовь Ивановна рассказывала о себе тоже просто, не подбирая слов, рассказывала, что было с ней за годы после института и до смерти мужа. А теперь, если подумать, она же счастливая баба! Есть хорошие сыновья, хорошая работа, хорошая зарплата и хорошая квартира — ни о чем больше она не думает. Много ли человеку надо!

— Много, — вдруг очень тихо сказал Плассен. — Ты сдалась, Любонька.

Она промолчала. Ей показалось, что Плассен упрекнул ее в чем-то, и теперь ждала, что он скажет еще.

— Нет, я все понимаю, конечно, — продолжал Плассен. — Я всегда удивлялся нашим женщинам, которые между стирками и приготовлением щей ухитряются делать государственные дела. Удивлялся и жалел. Из-за нашей бытовой неустроенности мы потеряли, наверно, не одну тысячу Ковалевских, Ахматовых и Склодовских-Кюри. Но ты сдалась! Я тебя ни в чем не виню — да, обстоятельства, как говорят французы, среда заела, но сама-то ты рукой не махнула, чтобы поплыть против течения. Все по течению, так легче… Сегодня на совещании один наш общий знакомый сказал о тебе: прекрасная исполнительница! Вроде бы похвалил, а я вот обиделся… В тебе жил настоящий ученый. Я говорю — жил, потому что он ушел от тебя, как муж от невнимательной жены.