Евгений Воеводин - Эта сильная слабая женщина

— Где телка? — снова спросил отец.

— Ты садись, — сказал тот парень. — Не видишь, свадьба у меня. — Он поднялся над столом, весь узкий, потому что рук у него не было, а рукава гимнастерки были заправлены под ремень. — Свадьба у меня, понимаешь? Только вот невесту не обнять.

— Телка! — сказал отец.

— Брось! — нахмурился парень. — Вон она, твоя телка.

На столе стояли миски с кусками мяса, тарелки с вареными яйцами и жбан с домашним пивом — больше там ничего не было. Отец начал медленно засовывать наган обратно, в карман военных брюк, никак не попадая в него стволом.

— Ладно, — сказал он, не обращаясь ни к кому, и в избе сразу стало л ю д н о! От стены отлепились гости и родственники, суетливо начали ухаживать за отцом, накладывая на тарелку куски телятины.

Не прикасаясь к еде, отец поздравил молодых, повернулся и вышел. Андрей, которого, казалось, вообще никто не заметил, выскочил следом.

Лошади стояли тут же, у изгороди, пощипывая траву. Отец поправил седло, молча сел и поехал неспешным шагом. Андрей снова ехал за ним и чувствовал, как все в нем ликует, будто сегодня он и впрямь побывал на каком-то очень хорошем празднике…

Это ощущение праздника не оставляло его долго, до той ночи, когда — уже за Волгой — погиб отец.

Ночь выдалась особенно душной. Невидимое в темноте, мерно дышало стадо. Вдруг в эту привычную тишину ночлега, пропитанную запахами чебреца и полыни, коровьего пота и дыма догорающего костра, ворвалось что-то странное — безотчетный страх, предчувствие близкой беды, — и Андрей даже не успел разбудить отца.

Тишина кончилась. Из темноты донесся многоголосый рев и топот — стадо заметалось по ночной степи.

Отец вскочил, еще ничего не понимая спросонья, прислушался и бросился к лошадям, крикнув Андрею через плечо: «Сиди у костра. Волки…» Он промчался мимо на неоседланной лошади — проскочил возле самого костра и запомнился Андрею на всю жизнь красным на красной лошади. Это огонь выкрасил их так… Мелькнул, исчез в темноте, а через несколько минут одна за другой последовали несколько вспышек и запоздалый грохот взрывов.

Стадо удалось собрать только на рассвете. Были ли на самом деле волки, они ли испугали стадо, или отцу показалось, а стадо переполошилось по какой-нибудь другой причине, — этого Андрей так и не узнал. Несколько коров и овец подорвались на минах. Отцовскую лошадь нашли с распоротым животом. Отец лежал неподалеку, уткнувшись лицом в землю, а по его спине расползалось черное, уже засохшее пятно крови…

Их было четверо: Андрей, два пастуха, и та женщина, увязавшаяся в свою Жмеринку. Могилу рыли по очереди. Отец был огромный и тяжелый…

Потом в его памяти будет провал. Запомнится немногое: бесконечность дороги, заболевшее тимпанией стадо, заготовитель из центра, предлагавший ему всяческие блага («Не все ли равно, куда пойдет скот? Туда, сюда — все едино на колбасу для советского народа!») Пришлось вынуть отцовский наган, и заготовитель исчез, как призрак…

Еще запомнились пленные немцы, мостившие дорогу. Он впервые увидел немцев. Они были голые до пояса, сытые, хорошо загоревшие, довольные тем, что живы, и когда один из них встал у обочины и начал оглаживать бока проходящим коровам — захохотали и что-то закричали по-своему. Не понимая, что они кричат, Дружинин догадался, что немцы похабничали, измывались над этим, который гладил коров, — и выругался сам, громко и тоже похабно, удивившись тому, что немцы сразу поняли и притихли.

Стадо он сдал и подписал акт. Ему жали руку, говорили какие-то хорошие слова, вдруг он спросил: «Где здесь у вас военкомат?» Эта мысль — уйти в армию и на фронт — появилась неожиданно. Вместе со стариками пастухами он пошел в военкомат, и старики согласно кивали: да, они скажут все, как есть — и про отца, и что Андреевы документы были при нем и погибли, а самому Андрею восемнадцать — все, как есть! Он не ожидал, что им сразу поверят, но им поверили, и уже через три дня Андрей ехал в запасной полк под Винницу.

В сорок пятом его контузило под Кенигсбергом, когда он тянул провод через сырой и серый, насквозь просматриваемый лесок. И снова в памяти был провал, только откуда-то издалека долго-долго в ушах звучал незнакомый голос: «Ну что, отвоевался, связист, пехота плюс катушка?» Очнулся он уже в санбате, это запомнилось. Потом, словно выныривая из глубокого темного омута, он ощущал вагонную тряску, слышал голоса, даже песни… Его везли, несли, и в минуты возвращения в мир, краешек сознания отмечал — «Я жив!». Окончательно он пришел в себя уже в госпитале, спросил: «Где я?» — и соседи по палате тихо заржали от удовольствия. «В Ленинграде, вот где! Ты как — совсем оклемался или нет?» — «Совсем», — сказал он, хотя голова раскалывалась от боли на части.

И все-таки это было счастьем — и выздоровление, и то, что он оказался не где-нибудь, а в Ленинграде. Разговоры о будущем были долгими. Для Дружинина оно было ясным: вернется домой, поступит на работу… Мать писала еще на фронт, что ссохлась от тоски.

Но в один из осенних дней он получил письмо-треугольник. Почерк был незнаком. Писала соседка: «Мамочка твоя ждала, ждала, да так и не дождалась тебя, а вещи все снесены на чердак, а в дому поселился доктор, хороший человек. Как ты приедешь, он обещал дом освободить, я сама слышала…»

Его мучила бессонница. Странно — именно это и поломало всю его судьбу! Случайность, конечно: в одну из таких бессонных ночей он разговорился с дежурной медсестрой, пожилой женщиной, рассказал о себе — и вдруг та предложила: «А ты оставайся в Ленинграде. Худо здесь, что ли?» Он не понял: как это — «оставайся»? Во всем городе у него не то что ни кола ни двора, а даже ни одного знакомого нет! «Оставайся, — повторила медсестра. — Я тебе свою комнату отдам. На время, конечно, а там, глядишь, и свое жилье получишь. Я в Читу должна ехать к сыну. Он с войны безногий пришел, двое детишек у него, а жена к здоровому сбежала…»

Потом он долго будет думать: как в ту пору было все прекрасно своей открытостью и щедростью! Казалось, люди боялись потерять то главное, что, пусть и жестоко, но все-таки раскрыла в них война. Мария Егоровна — так звали медсестру — сама привела Дружинина в свой дом и познакомила с соседями. «Вот, — сказала она, — пусть поживет у меня. Прописку я ему оформлю. Если понадобится — помогите, мальчишка же он совсем…»

Девушка в халатике, очень красивая соседка, глядела на него, на его орден и медали. «Ну уж и мальчишка! Это у нас в мужской шквале мальчишки. Вот приведу Андрея на танцы, лопнут от зависти».

Почему Мария Егоровна поселила его у себя, отложила отъезд к сыну, чтобы устроить Дружинина как следует, определить на работу, даже прикрепить к магазину его продовольственную карточку? Да просто была хорошая душа, измученная войной и платившая добром за то добро, которое чужие люди отдавали сейчас ее сыну.