Дмитрий Быков - Булгаков. Воланд вчера, сегодня, завтра

– Существуют три редакции романа: Елены Сергеевны, Саакян, Яновской. Какая редакция вам ближе?

– Мне ближе та редакция, которая начинается словами: "Однажды весною в час небывало жаркого заката…" Вот здесь у меня другая. Не знаю какая, но она хуже. Мне нравится та редакция, которая была в однотомнике 73-го года. Чья она, я точно не скажу.

– В процессе написания диссертации насчитала 15 версий того, кого считать главными героями книги, и все – серьезных ученых. А сколько дискуссий вокруг жанра… Многозначность – достоинство и отличительная черта хорошей книги. Только обязательная ли?

– Я говорил в лекции о "Войне и мире", что плохая книга развивается в одном плане, хорошая – в двух, замечательная – в трех, а гениальная – в четырех. Как "Война и мир", где есть план политический, личный, народный и метафизический. Вот в "Мастере" есть три таких плана: мистический, религиозный, не имеющий отношения к мистическому (история о Иешуа Га-Ноцри) и бытовой, сатирический. И у всех свои аналогии, во всех трех планах. Бездомный равен Левию Матвею, Мастер – Иешуа, Воланд – Пилат. Все это сопряжено и все это есть.

Но вот действительно важная проблема: многозначность романа не означает ли его эклектичности? Означает. В нем много лишнего. Это недоработанная книга. Вот Поплавский, например: непонятно совсем, зачем он нужен. Зачем было посылать ему телеграмму в Киев, чтобы тут же его прогнать? Некоторая избыточность ощущается даже в лучших сценах, таких, как, например, распознавание Варенухи Римским. Это гениально написано, но это из какого-то совсем другого жанра прилетело.

В общем, как правильно совершенно замечает Мирер, – я часто на него ссылаюсь, потому что его книга, наверное, лучшее, что о романе написано, – это эклектичное лоскутное одеяло, сшитое суровыми, железными, очень крепкими нитками. Оно действительно очень крепко сшито, но оно не перестает быть от этого менее эклектичным. У этого романа много выдающихся достоинств, но говорить о хорошем вкусе совершенно невозможно. Роман написан очень неровно.

– Из всех последних изданий изъята сцена знакомства Мастера и Маргариты с Алоизием Могарычем. Причем мне она кажется принципиально важной.

– Значит, Булгаков ее вычеркнул. Просто. В 40-м году. Поэтому она изъята. Но это глупость, конечно, потому что Алоизий Могарыч нужен, он является такой тенью Иуды в наших временах и дополняет сходство. Изъята она еще по одному соображению. Некоторое время Булгаков и Елена Сергеевна обвиняли Сергея Ермолинского в том, что он выведывал что-то у Булгакова, доносил на него, возможно, какие-то разговоры передавал. Когда в 1940 году, после смерти Булгакова, взяли Ермолинского, оказалось, что он абсолютно чист. По всем протоколам ясно, что он никогда не имел отношения к конторе и вообще был очень порядочным и, по-моему, высоконравственным человеком. Я очень его, честно говоря, чисто по-человечески люблю.

Довольно глупо было бы думать, что Алоизий Могарыч заслужил вот такое отношение. Но с другой стороны, согласитесь, без своего Иуды Мастер как-то неполноценен. Конечно, изымать эту сцену нельзя. Но наш долг помнить, что Ермолинский ни в чем не виноват.

– У вас есть теория, в соответствии с которой талантливые люди бывают разносторонне одаренными, гении же по сути своей однобоки. Вопрос: как быть с Гете, Маяковским, Лермонтовым, Волошиным? Или они все не гении?

– Ну, Волошин, Маяковский и Лермонтов были замечательными художниками, это верно. Маяковский даже, я думаю, художником по преимуществу. Я просто имею в виду то, что гений хорошо умеет делать то, что он один придумал, то, что он один изобрел. В остальных жанрах литературы он беспомощен как ребенок. Достаточно почитать сегодня теоретические трактаты Гете или даже "Вильгельма Мейстера", или "Вертера" даже перечитать, чтобы увидеть, насколько он велик в лирической поэзии и как все-таки слаб и привязан к эпохе в нравоучительной прозе. Насколько он велик в "Фаусте" и насколько он слаб в теоретических трактатах и иных воззрениях. Правда, ну невозможно читать "Вертера" и "Фауста" и поверить, что это написала одна рука. Хотя "Вертер" – по-своему замечательный роман.

Гений может очень хорошо уметь шить сапоги, как, например, Лев Толстой. Но я имел в виду просто то, что гений обычно очень хорошо делает то, что умеет только он, и очень слабо, даже плохо – то, что умеют все остальные. Я это вижу на примере Олеши. Потому что попытки Олеши писать традиционную прозу заканчивались трагедией. Когда он пишет нетрадиционную, он гений. Кстати говоря, это очень хорошо видно и на примере Булгакова. Когда он пишет роман о русской революции или фантастические повести о нэпе, получается гениально. Когда он пишет роман для Сталина, получается так себе. Потому что это книга с заданием. Иными словами, гений – это тот, кто не выносит ни малейшего заказа, ни малейшего насилия над собой.

Заметьте, как самоубийственно это звучит в моем случае. Но я утешаю себя тем, что я действительно пишу хорошие стихи, но читаю очень плохие лекции. Для моего самоуважения это как-то проще.

– Вы уже года два читаете лекции о писателях. Когда они кончатся, о чем будут лекции? О великих романах или о западных писателях?

– Во-первых, русские писатели не кончатся. Мы пока еще не брали… Вот сейчас мы будем читать лекцию об «Анне Карениной», о которой вообще до этого молчали. "Анна Каренина" как политический роман. Безусловно, я обязательно прочту о Лескове. Лекция будет о Мельникове-Печерском. Ну, господи, русских писателей столько… А скольких я советских еще не тронул… Про Александру Бруштейн я хочу лекцию прочитать, про которую не помнит никто. Про Сусанну Георгиевскую, например. Про каких-то гениев, о которых мы совершенно забыли, потому что мы ужасно богатые. Так что русские писатели – это как нефть, понимаете? Они не кончатся никогда.

– Не слишком ли мне легко из нашего времени судить Булгакова, который жил в то?

– Значит, во-первых, не слишком. Я не сказал бы, что легко дается моральное осуждение гения. Я понимаю, что я здесь в слабой позиции. А во-вторых, что для меня особенно важно, не надо думать, что сегодня легко, не надо думать, что сегодня все по-вегетариански. Все ровно так же страшно, как было тогда, потому что главная мысль непобедима: все верят в Воланда и надеются на Воланда. Уверяю вас, что противостоять Воланду, в каком бы обличье он ни появился, с мобильной он трубкой или с курительной, с такой он биографией или другой, это совершенно одно и то же. Вот выдавить из себя рабскую любовь к Воланду – это довольно достойная задача, и я надеюсь, что книга Булгакова послужат нам в ней надежным подспорьем.