Фридрих Ницше - Изречения и афоризмы Ф. Ницше. Злая мудрость

Почти все верят, что участвуют в добродетели; и все хотят по меньшей мере быть знатоком в «добре» и «зле».

Вашу волю и ваши ценности спустили вы на реку становления; старая воля к власти брезжит мне в том, во что верит народ как в добро и зло.

«Сострадание ко всем» было бы суровостью и тиранией по отношению к тебе, сударь мой сосед!

Великие эпохи нашей жизни наступают тогда, когда у нас является мужество переименовать наше злое в наше лучшее.

Люди наказываются сильнее всего за свои добродетели.

Фарисейство не есть вырождение доброго человека: напротив, изрядное количество его является скорее условием всякого благоденствия.

То, что в данное время считается злом, обыкновенно есть несвоевременный отзвук того, что некогда считалось добром, – атавизм старейшего идеала.

Все, что делается из любви, совершается всегда по ту сторону добра и зла.

Должно отплачивать за добро и за зло, но почему именно тому лицу, которое нам сделало добро или зло?

Бывает заносчивость доброты, имеющая вид злобы.

Самое крошечное счастье, если только оно непрерывно и делает человека счастливым, конечно, есть несравненно большее счастье, чем величайшее счастье, которое появляется только как эпизод или, так сказать, как мимолетное настроение, как безумный каприз среди постоянных страданий, страстей и лишений.

Как для самого маленького, так и для самого большого счастья существует только одно условие, которое делает счастье счастьем: способность забвения.

Кто не может замереть на пороге мгновения, забыв все прошлое, кто не может без головокружения и страха стоять на одной точке, подобно богине победы, тот никогда не будет знать, что такое счастье, или, еще хуже: он никогда не сумеет совершить того, что делает счастливыми других.

Поистине, никто не имеет больших прав на наше уважение, чем тот, кто хочет и может быть справедливым. Ибо в справедливости совмещаются и скрываются высшие и редчайшие добродетели, как в море, принимающем и поглощающем в своей неизведанной глубине впадающие в него со всех сторон реки.

Каждая добродетель имеет привилегии: например, привилегию подложить собственную связку дров в костер осужденного.

Редко ошибешься, если исключительные поступки будешь объяснять тщеславием, посредственные – привычкой и мелкие – страхом.

Кто изведал безнравственное в соединении с наслаждением – как человек, имевший сластолюбивую юность, – тот воображает, что добродетель должна быть связана со страданием. Кого, напротив, сильно терзали его страсти и пороки, тот мечтает найти в добродетели покой и душевное счастье. Поэтому возможно, что два добродетельных человека совсем не понимают друг друга.

Аскет делает из добродетели нужду.

Когда добродетель выспится, она встает более свежей.

Люди не стыдятся думать что-нибудь грязное, но стыдятся, когда предполагают, что им приписывают эти грязные мысли.

Как только благоразумие говорит: «Не делай этого, это будет дурно истолковано», – я всегда поступаю вопреки ему.

Для меня не должно быть человека, к которому я испытывал бы отвращение или ненависть.

Я ненавижу людей, не умеющих прощать.

Противоположностью героического идеала является идеал гармонической всеразвитости – прекрасная противоположность и вполне желательная! Но идеал этот действителен лишь для добротных людей (например, Гете).

Причинять боль тому, кого мы любим, – сущая чертовщина. По отношению к нам самим таково состояние героических людей: предельное насилие. Стремление впасть в противоположную крайность относится сюда же.

Люди, стремящиеся к величию, суть по обыкновению злые люди: таков их единственный способ выносить самих себя.

Стремление к величию выдает с головой: кто обладает величием, тот стремится к доброте.

Кто хочет стать водителем людей, должен в течение доброго промежутка времени слыть среди них их опаснейшим врагом.

Покуда к тебе относятся враждебно, ты еще не превозмог своего времени: ему не положено видеть тебя – столь высоким и отдаленным должен ты быть для него.

Видеть и все же не верить – первая добродетель познающего; видимость – величайший его искуситель.

Когда морализируют добрые, они вызывают отвращение; когда морализируют злые, они вызывают страх.

«Добро и зло суть предрассудки Божьи», – сказала змея. Но и сама змея была предрассудком Божьим.

«Религиозный человек», «глупец», «гений», «преступник», «тиран» – все это суть дурные названия и частности, замещающие кого-то неназываемого.

Можно с одинаковым успехом выводить свойства добрых людей из зла, а свойства злых людей из добра: из какого же контраста вывести самого Ларошфуко!

«Есть герои как в злом, так и в добром» – это совершенная наивность в устах какого-нибудь Ларошфуко.

Следует оберегать зло, как оберегают лес. Верно то, что вследствие редения и раскорчевок леса земля потеплела.

Зло и великий аффект потрясают нас и опрокидывают все, что есть в нас трухлявого и мелкого: вам следовало бы прежде испытать, не смогли бы вы стать великими.

Остерегайтесь морально негодующих людей: им присуще жало трусливой, скрытой даже от них самих злобы.

Мы находим у различных людей одинаковое количество страстей, впрочем по-разному поименованных, оцененных и тем самым разнонаправленных. Добро и зло отличаются друг от друга различной иерархией страстей и господством целей.

Почитание само есть уже страсть – как и оскорбление. Через почитание «страсти» становятся добродетелями.

Домогание есть счастье; удовлетворение, переживаемое как счастье, есть лишь последний момент домогания. Счастье – быть сплошным желанием и вместо исполнения – все новым желанием.

Толковать свои склонности и антипатии как свой долг – большая нечистоплотность «добрых»!

Стоит нам только на один шаг переступить среднюю меру человеческой доброты, как наши поступки вызывают недоверие. Добродетель покоится как раз «посередине».

Жестокость бесчувственного человека есть антипод сострадания; жестокость чувствительного – более высокая потенция сострадания.

Радость от ущерба, нанесенного другому, представляет собою нечто иное, чем жестокость; последняя есть наслаждение, причиняемое состраданием, и достигает крайней точки при кульминации самого сострадания (в том случае, когда мы любим того, кого пытаем). Если кто-то другой причинил бы боль тому, кого мы любим, тогда мы пришли бы в бешенство, и сострадание было бы крайне болезненным. Но мы любим его, и боль ему причиняем мы. Оттого сострадание делается чудовищно сладким: оно есть противоречие двух контрастных и сильных инстинктов, действующее здесь в высшей степени возбуждающе. – Причинение себе телесного повреждения и похоть, уживающиеся друг с другом, суть одно и то же. Или просветленнейшее сознание при свинцовой тяжести и неподвижности после опиума.