Виссарион Белинский - Письма (1841–1848)

А насчет решения – я завидую тебе. Сказать правду – я счел бы себя блаженнейшим из смертных, если б без труда получал в год maximum [230]того, что могу выработать. Мое отвращение от литературы и журналистики, как от ремесла, возрастает со дня на день, и я не знаю, что из этого выйдет наконец. С отвращением бороться труднее, чем с нуждою; оно – болезнь. То ли дело ты – счастливый человек! Квартира с отоплением, стол – готовые, на одёжу и прихоти всегда хватит; занимайся, чем хочется, а ничего не хочется – ничего не делай. Твоя строка, что ты хочешь заняться органическою химиею, обдала меня кипятком зависти. Наука для меня не существует, я не так воспитывался, не так развивался, чтоб быть способным заняться ею. Но разве не наслаждение заниматься чем-нибудь, хоть à la дилетант? О естественных науках я готов болтать, или, лучше сказать, слушать, кто это дело знает; но заниматься самому ими [231]– это не мое дело. Меня сильнее всего интересует нравственный мир человека, представляемый историею, и в ней есть эпоха, которой я, конечно, не мог бы изучить и разработать ученым образом; но я предался бы ее изучению просто, без претензий и нашел бы для себя в этом занятии замену всего, чего так глупо добивался всю жизнь и чего так умно не дала мне судьба, зане такого мудреного кушанья у нее не оказалось. Да поди – займись тут чем-нибудь!.. Э, да что вздор-то молоть – ведь от этого у меня не явится обеспечение в виде капитала, дающего хоть тысячи две серебром. А тебе опять-таки скажу: благую избрал ты часть. Если обстоятельства [232]настоятельно потребуют твоего переезда в Питер, тогда дело другое, но без крайней нужды запрягаться в телегу срочной работы – это безумие, хотя бы работа давала и чорт знает что… Еще раз: поздравляю тебя за мудрое решение и жалею, что не могу последовать твоему примеру.

2-я книжка «Современника» вышла во-время. Она лучше первой. {921}Но Никитенко так поправил одно место в моей статье о Гоголе, что я до сих пор хожу, как человек, получивший в обществе оплеуху. Вот в чем дело: я говорю в статье, что-де мы, хваля Гоголя, не ходили к нему справляться, как он думает о своих сочинениях, то и теперь мы не считаем нужным делать это; а он, добрая душа! в первом случае мы заменил словом некоторые – и вышла, во-1-х, галиматья, а во-2-х, что-то вроде подлого отпирательства от прежних похвал Гоголю и сваления вины на других. А там еще цензора подрадели – и всё это произвольно, без основания. Вот они – поощрения к труду! {922}

Статья об «Элевзинских таинствах» показалась мне ни то ни се. {923}Основная мысль ее та, что Элевзинские таинства – великий факт древней жизни, а что они такое были, мы об этом ровно ничего не знаем. Кажется, тут было хранилище всех преданий космогонических и нравственных, которые с Востока собрались в Грецию и в Элевзине передавались в мистических формах и обрядах для сильнейшего эффекта на подлейшую часть человеческой души – фантазию. Короче: это был мистицизм древности. Меня поразило в статье то, что практический, здравомыслящий Сократ отказался участвовать в Элевзинских таинствах и был к ним вообще холоден, тогда как fou sublime, [233]фантастический романтик Платон благоговел перед ними. Вообще, мне кажется, Элевзинские таинства имеют только ученый, чисто объективный интерес, а со стороны субъективного интереса – они не стоят выеденного яйца.

Статья о физиологии Литтре {924}– прелесть! Вот человек! От него морщится «Revue des Deux Mondes», [234]хотя и печатает его статьи, а социальные и добродетельные ослы не в состоянии и понять его. Я без ума от Литтре, именно потому, что он равно не принадлежит ни <���…> подлецам и ворам – умникам «Journal des Dêbats» [235]и «Revue des Deux Mondes», ни <���…> социалистам – этим насекомым, вылупившимся из навозу, которым завален задний двор гения Руссо. Кстати: в «Journal de France» [236]я прочел отрывок из 1-го тома «Истории революции» Луи Блана. {925}Это его суждение о Вольтере. Святители – что за узколобие! Да это Шевырев! Всё, что говорит Л<���уи> Б<���лан> в порицание Вольтера, справедливо, да глупо то, что он не судит о нем, а осуждает его, и притом, как нашего современника, как сотрудника «Journal des Dêbats». Я в первый раз понял всю гадость и пошлость духа партий. В то же время я понял, отчего «Histoire de dix ans» [237]так хороша, несмотря на все ее нелепости: оттого, что это памфлет, а не история. Л<���уи> Б<���лан> – историк современных событий, но за прошедшее, сделавшееся историею, ему, кажется, не следовало бы браться. Вот уже сколько времени лежит у меня книжка «Revue des Deux Mondes» с статьею об Огюсте Конте и Литтре {926}– и не могу прочесть, потому что запнулся на гнусном взгляде этого журнала с первых же строк статьи. Беда мне с моими нервами! Что не по мне – действует на меня болезненно, но пересилю себя и прочту.

О себе мне нечего тебе сказать нового. Впрочем, вот уже с неделю, как здоровье мое как будто лучше и желудок как будто поправляется. Зато скучаю смертельно. Без Тургенева я осиротел плачевно. Может быть, от этого во мне опять пробудилась давно оставившая меня охота писать длинные письма. Пожалуйста, пиши ко мне: в теперешнем моем положении ты сделаешь мне этим много добра.

Читал ли ты «Переписку» Гоголя? Если нет, прочти. Это любопытно и даже назидательно: можно увидеть, до чего доводит и гениального человека <���…>. А славеноперды московские напрасно на него сердятся. Им бы вспомнить пословицу: «Неча на зеркало пенять, коли рожа крива». Они подлецы и трусы, люди неконсеквентные, боящиеся крайних выводов собственного учения; а он человек храбрый, которому нечего терять, ибо всё из себя вытряс, он идет до последних результатов. {927}

После русского водевиля нет ничего глупее русского фельетона. Так привык я думать, читая фельетоны петербургских газет; но, прочтя в «Московском листке» описание бала у Корсакова, я изумился, убедившись, что наши петербургские фельетоны – сам ум, само остроумие в сравнении с московскими. Глупее я ничего не читывал. Ай да «Листок»! {928}

Я думаю, что наши московские друзья будут бранить меня за похвалы «С.-Петербургским ведомостям». Статья эта писана мною не для «С.-Петербургских ведомостей», это удар рикошетом по «Пчеле». {929}

Оля моя больна; неделю назад в это время думали мы, что она умрет. Теперь ей лучше, но всё еще нездорова. А при твоем имени, которое всё помнит, всегда говорит она: ягоди. Ей кажется, видно, что твое имя – вспомогательный глагол к страдательному причастию: ягоды.

Ну, пока больше нечего говорить. Прощай. Жена моя тебе кланяется.

В. Б.

Вчера поутру послал я к тебе, любезный Боткин, письмо, а вечером получил твое. {930}Вчера же приготовил я для отсылки на нынешний день еще три письма в Москву – к Кавелину, Галахову и Иванову – такой уж письменный вышел день! {931}Мало этого: в письме к Кавелину есть поручение к тебе – поторопить тебя присылкою писем из Испании, что ты вчера и выполнил так неожиданно для меня. {932}Да есть еще в письме Кавелина лоскуток бумажки для тебя; {933}так как он доставит тебе его, то и не хочу повторять его содержания. Теперь о главном пункте твоего последнего письма.