Иван Падерин - Ожоги сердца

— Как жаль, что этого не видно из кузова. Может, остановимся? — предложил я.

— Скоро лесхоз, — ответил Илья.

Он торопился, стараясь не терять ни одной минуты из трехсуточного отпуска, а мне не терпелось показать сыну красоту и величие приближающихся таежных гор, ведь он родился и вырос вдалеке от родной мне тайги, но я умолчал об этом. Илья, похоже, разгадав смысл моего предложения, крикнул в заднее окошко кабины:

— Максим!.. Скоро покажется Камень-Садат!.. — И ко мне: — Здесь ему в новинку. Сейчас увидит, какая у нас тут архитектура…

Зная, что мой сын окончил архитектурный институт, Илья решил удивить его редкостным творением здешней природы.

Вот оно… Над ущельем нависла скала — монолитный камень, подмытый у самого основания, потому похожий на огромную голову на тонкой шее. Скульптурный портрет таежной угрюмости. Он напоминает скуластого бородача, с плоским носом и вислыми усами, глаза под крутым лбом закрыты кустистыми бровями. Всем своим видом он как бы предупреждает — не подходи, обрушусь, раздавлю. Но его не обойдешь, не объедешь: справа непреодолимая каменистая крутизна, слева бурная горная река Урюп. И люди проложили дорогу под нависшей скалой, под самым подбородком угрюмца, у самого кадыка, отполированного потоками полых вод реки.

Сын подбежал вплотную к скале, затем отскочил назад, щелкая затвором фотокамеры. Он фотографировал каменного угрюмца и улыбался. Чему же? Там, на самой вершине скалы, на залысине крутого лба красуется одинокий кедр. Стоит такой стражник в кудрявой папахе, и попробуй подступись к нему.

— Это и есть сторожевой пост кедрового царства, — уточнил Илья, когда наши спутники, размяв ноги, вернулись в фургон. Переместился к ним и я, сын сел в кабину — по ходу фотографировать достопримечательности Урюпинской долины.

Тронулись. Дорога повела под скалу. Над головой прокатился оглушительный гул двигателя. Камень-Садат остался позади. Перед узким окошечком фургона замелькали домики небольшого поселка Садат.

«Садат — Солдат», — подумал я, хотя не очень был уверен в точности такого перевода.

— Садат, Колчан, Таскыл — эти названия сел, таежных поселков и гор достались нам от Кучума, — включился в размышления Василий Елизарьев. — Поэтому слово «Садат» скорей всего имя одного из сподвижников Кучума или просто название предмета, похожего на кулак, на головастую булаву. Ведь эта скала была такой же грозной и до Кучума.

— Пожалуй, это имя, — согласился я.

— Правильно, имя. Наше районное село называется Тисуль. Преподаватель истории в нашей школе говорил, что это имя дочери Кучума, — поддержал меня сын Ильи, включенный в нашу бригаду шишкарей, как видно, в качестве основного верхолаза по кедрам. Сидящий рядом с ним чернобровый парень лет двадцати пяти, его звали Геннадием, заметил:

— Тисуль… Видно, красивая была эта дочка Кучума, если ее именем назвали такое раздольное место.

Он был в спортивном костюме, в белых кедах с толстыми резиновыми подошвами, приготовился быть верхолазом по кедрам. Опасное увлечение — забраться на высокий кедр и снять с вершины корону из трех или пяти крупных шишек, — но кто из нас в молодости не показывал свою лихость. В такие годы жизнь без острых ощущений — пресный квас.

Через полчаса въехали на центральную усадьбу Урюпинского леспромхоза. Директор леспромхоза, кряжистый, лет пятидесяти, как потом выяснилось, потомственный таежник, Алексей Константинович Винников приветливо встретил нас у калитки своего дома.

— Шишка пошла, но лишь на дальних делянках, — сказал он. — Вот проводники.

Со ступенек крыльца поднялись и широкими шагами приблизились к нам два мужика в брезентовых куртках, за плечами легкие рюкзаки, на ремнях небольшие топорики в чехлах.

— Мичугин Михаил, — назвал себя один из них.

— Блинов Николай, — представился второй.

Высокие, на целую голову выше каждого из нас, на лицах печать озабоченности.

— Вы чем-то огорчены? — спросил я первого.

— Нет, просто думаем: куда в первую очередь податься? — ответил он за себя и за товарища.

— Туда, Михаил Иванович, где прошлый год брали крупные, с твой кулак, — подсказал Илья.

— Нынче там пусто, — ответил Мичугин, пряча руки за спину.

— Почему пусто?

— Там только завязь, вот такая, с наперсток, — уточнил директор леспромхоза и, помолчав, пояснил, что у кедров после опыления образуются почки-зародыши, они не боятся холода — пропитаны смолой, зреют год, иногда два… Поэтому там, где год назад был хороший урожай орехов, нынче можно полюбоваться только цветением кедров или завязью…

Подоспел сюда на газике подвижный и неугомонный Михаил Аркадьевич Федоров, председатель народного контроля района. Это он, инспектируя работу общественных контролеров на лесозаготовках, дал сигнал Илье Андрееву — «пошла шишка». Ранее я договаривался с ним, что он возьмет отгул, чтобы провести одну-две ночи в кедровой тайге у костра. Опытный рыбак, охотник, на здоровье не жалуется. Ему уже под пятьдесят, но он не знает, как отдыхают люди на морских пляжах, в санаториях. Лучший курорт для него — родная тайга. И сейчас ему не сидится даже перед поющим самоваром и жареными хариусами на директорском столе.

— По машинам… Двигаем дальше.

— Куда?

— Мичугин знает. Пока на водораздел, а там посмотрим.

До водораздельного хребта километров сорок. Дорога раскатана мощными лесовозами — поднялись за полтора часа. Отсюда запетляли по увалам и седловинам, по узким тропам. Куда они ведут и куда выводят — хорошо знал Мичугин. Здесь он провел несколько охотничьих сезонов, выслеживал соболей, колонков, горностаев, белок. Но сейчас его занимали тропы, ведущие к кедровым делянкам. На южных склонах кедры пустые, на северных шишки сидели еще крепко. Перед завалами он вылез из газика и отправился в разведку вместе со своим напарником Николаем Блиновым. Я попытался следовать за ними, но разве угонишься за такими. Они, как сохатые, легко и размашисто перемахивали через коряги, выворотни, через камни и расщелины, перекликались между собой то на косогоре, то на дне седловины.

Это уже кедровое царство. Солнце поднялось над ним в самый зенит.

Как я люблю запах кедровой хвои. Вдох, выдох, вдох — и сердце от радости распирает грудь. Нет, нет никакой боли, просто сладкое волнение. Причина? Родился я в бане из кедровых бревен. С тех пор прошло много лет, но первый глоток воздуха, который я вдохнул, был насыщен ароматом кедра, оставил этот неизгладимый след во всем моем существе. Оставил и, верю, не испарится до последнего вздоха.

Однако сейчас чувство радости потускнело. Потускнело от встречи с черным пятном на полянке возле родничка, прикрытого зарослями тальника. Черное пятно между четырех обгорелых столбов. В центре каменка-печка с плитой. Справа чернеют комли когда-то раскидистых кедров. Огромные, плечистые, но без рук. Их будто ампутировали выше предплечий. В комлях торчат железные штыри со связками крючков из толстой проволоки — инструмент охотников для изготовления пищи на костре и сушки одежды. Да, здесь была избушка охотника. Она сгорела. Как это могло случиться? Огонь сожрал уют, тепло, место отдыха, а порой и спасение от голодного истощения заблудившегося охотника, ибо в такой избушке по извечной традиции охотники оставляют сухари, крупу, вяленые куски дичины, соль, спички и обязательно сухие дрова с готовой растопкой.