Иван Падерин - Ожоги сердца

Иду к элеватору и вспоминаю охваченные огнем войны поля спелой пшеницы. Досадно и до слез горько было дышать хлебной гарью. Тогда мне казалось, что вся жизнь погружается в вечный мрак. Потому и теперь, в мирное время, когда вижу ломти хлеба с подожженными корками, я готов высказать самое суровое обвинение стряпухе или пекарю, которые по недосмотру или халатности допустили такое надругательство.

Зато с какой окрыляющей душу радостью я дышу ароматом свежевыпеченных булок, калачей, ватрушек. Впрочем, хлеб всегда и везде излучает свой хлебный запах — устойчивую веру в жизнь. Даже в солдатском окопе мороженый — хоть топором руби — хлеб пахнет хлебом, и без него свет не мил. Хлеб никогда не приедается.

Довелось мне испытать и голод. Это было в дни боев на дальних подступах к Сталинграду, когда вместе с батальоном попадал в окружение и выходил из него, когда приходилось хранить каждый сухарь, каждую галету как зеницу ока, и если кто-то позволял себе самовольно распечатывать пакет НЗ с десятком сухарей или галет, тому угрожало самое строгое, какое может быть в боевых условиях, наказание. В общем, я знаю цену хлебу и помню, чего стоит горсть зерна из размятых на ладони спелых колосьев. От одного взгляда на них, казалось, восстанавливался ток крови в жилах, не говоря уже о радости, когда эти зерна, размолотые на зубах, проглатывались вместе со сладкой слюной. Снова лучилось солнце передо мною, снова виделась цель, ради которой стоило бороться и одолевать трудности фронтовых будней. В такие минуты мне даже казалось, что зерна пахнут солнцем, которое оказалось в моих ладонях, и я наполняюсь его неистощимой энергией.

И еще одно свидетельство о солнечной энергии хлеба… К полудню 2 мая 1945 года в Берлине воцарилась тишина. После десяти суток штурма этого города она показалась мне оглушительной. В воздухе повисли пороховой чад и красноватая пелена кирпичной пыли. И вдруг по улицам и переулкам поверженной столицы гитлеровской Германии загромыхали походные кухни, заструились запахи вкусного русского хлеба. До того вкусного и мирного, что казалось, грудь разорвется от радости. И ожил, ожил Берлин. На улицах и площадях, возле кухонь и хлебных армейских повозок появились толпы жителей. Запах русского хлеба в смрадном воздухе был воспринят в тот день берлинцами как отмена приговора обреченным на голодную смерть. Какой ценой принесли его туда наши воины, знаем только мы, советские люди…

Золото хранится в банковских сейфах, зерно — в элеваторах. Так подумалось мне по дороге к элеваторному поселку Степного. В самом деле, элеватор здесь — самое значительное и внушительное сооружение, напоминающее дворец с ажурной башней, огражденной колоссальными колоннами из белого мрамора. Он возвышается над приземистыми постройками районного центра и привлекает к себе взор таинственной неприкосновенностью укрытых в нем запасов зерна. До войны я заглядывался на элеватор с затаенным дыханием и гордостью, а теперь с почтением. К тому есть немало причин. Уже началась страда, идет обмолот озимых, и я хочу видеть, чем завершается битва хлеборобов родного мне района за хлеб.

Идут и идут грузовики, наполненные зерном. Это с тех полей, где удалось сохранить полезащитные насаждения, создать травяные кулисы и внедрить безотвальную обработку почв: Яркуль, Новые Ключи, Чумашки, Лягуши, Чигиринка, Дружинино… Мне довелось побывать на полях этих деревень. Там трудятся старожилы Кулунды. Да, что и говорить, наученные долголетним опытом борьбы за хлеб, они умеют выращивать зерновые даже в такое засушливое лето.

Идут и идут к элеватору грузовики. Конечно, не сплошным потоком, как, бывало, в урожайные годы. Помню, в предвоенные годы в страдную пору здесь, перед элеватором, все дороги, все улицы, переулки станционного поселка заполнялись повозками, грузовиками с зерном в два-три ряда. Не проедешь, не пройдешь. А там, на элеваторных площадках, перед амбарами вырастали высокие бурты зерна, такие высокие, что без лестницы на них не заберешься. Гряда за грядой, холм за холмом, словно цепь гор и сопок. Над гребнями взвивались знамена победителей. И кумач тех знамен радовал весь элеваторный поселок. И только ли поселок? Знамена над буртами зерна утверждали веру всех жителей в силу и жизнестойкость государства: не зря же говорят — хлеб всему голова!

— Хлеб — боец! Хлеб — политик! Хлеб — дипломат! В хлебе энергия жизни!

Так думали, так говорили мы тогда, не скрывая гордости патриотов хлебной державы.

Здесь на элеваторной улице живет Николай Алексеевич Дегтярев — участник обороны Мамаева кургана и штурма Берлина. В Сталинграде он командовал отделением минеров, подрывал железобетонные огневые точки врагов, затем во главе саперного взвода дошел до столицы гитлеровской Германии и в полдень 2 мая 1945 года осколком снаряда расписался на стене парадного входа в рейхстаг. Он верный боец хлебного фронта до войны и теперь, невзирая на пожилой возраст, трудится на элеваторе по-гвардейски, как фронтовик, знающий цену хлеба.

Начало поступления зерна нового урожая на элеватор здесь считается началом праздника хлеборобов.

Праздник хлеборобов… Он отмечается каждым колхозом, совхозом по календарю обмолота: урожай не тот, что на ниве в валках, а тот, что в закромах. Праздничным салютом принято считать разгрузку последней повозки или грузовика в элеваторный бункер. Люди подхватывают в ладони, на лопаты зерна и подкидывают их вверх. Взлетают в воздух, подобно искрам яркого костра, каскады зерен, затем золотым дождем льются на открытые головы, на поднятые к небу восторженные лица. Каждый старается поймать горсть зерна — вот какой хлебец закладывается в государственные закрома! Звонкость, аромат — всему миру на радость!..

Помню, какие концерты давал коллектив художественной самодеятельности элеватора в честь колхозов и совхозов, успешно завершивших план поставки зерна государству. Руководил самодеятельностью секретарь комсомольской организации элеватора Василий Бондаренко. Он играл на гармошке, хорошо пел, а если пойдет выплясывать вальс-чечетку, то казалось, что у него на ногах какие-то особые инструменты, способные завораживать зрителей четким ритмом, легкостью удивительно красивых движений. Все в лад, все под музыку, заразительно, весело и ярко.

Эстраду главной площадки элеватора называли комсомольской. Здесь комсомольцы читали стихи, пели, плясали, разыгрывали короткие водевили. Василия Бондаренко знали во всем районе и как остроумного критика, умеющего сочинять частушки и водевили на местную тему. Одним словом, он был настоящим комсомольским вожаком. А какие были у него активисты! Помню их поименно: братья Логиновы, сыновья Гордея Логинова — Федос, Андрей и Ануфрий — высокие, стройные парни, их называли кудряшами: смолистые волосы пышно пенились у них над головами — одно загляденье; с ними выступала младшая сестра, голосистая Агаша, работавшая тогда лаборанткой. Появятся, бывало, они вчетвером на сцене — и диву даешься: где и под каким солнцем, какой художник создал такие выразительные живые скульптуры. Вместе с ними участвовали в самодеятельности еще два Логиновых — Егор и Николай, сыновья Никифора Логинова, статные парни с широким размахом плеч, грузчики. Замыкали группу Логиновых остроумные и шустрые братья Николай и Петр Мироновы, белокурые крепыши, любящие исполнять частушки и водевили. С ними, как правило, работала на сцене Аня Иванова, курносая, ясноглазая, с солнечной улыбкой девушка, член пленума райкома комсомола. Иногда их дополнял чтением комических рассказов и юморесок, опубликованных в журнале «Крокодил», всегда угрюмый, казалось, не умеющий улыбаться и оттого вызывающий особенно заразительный смех аудитории, Петр Живинин.