Иван Падерин - Ожоги сердца

— Слушай внимательно, — сказал он тревожным голосом. — Поговаривают, Чуйков убит и кто-то другой командует армией под его именем. Сходи, убедись. Для заделья возьми вот пакет «лично командующему». Сам он вот такой, плечистый, всегда угрюмый, а голос — скажет «встать» — и мертвый поднимется… Если спросит, как дела, а ты убедишься, что это он, то скажи, мол, держимся, если не убедишься, то пожалуйста — боеприпасы на исходе и людей мало. Ясно?

— Ясно, — ответил я.

Вышел я от командира полка с пакетом и не пойму — не то вечер, не то ночь, потому что небо над курганом заволокло толстыми черными тучами дыма. Спустился я с Мамаева кургана, прошел вдоль берега Волги и там возле заводского оврага нашел блиндаж. У входа часовой. Он преградил мне путь винтовкой:

— Тебе куда?

— Вот с пакетом, лично командующему.

— Проходи.

Вхожу в блиндаж. В середине стол с телефоном и карта города. На ней шахматы. А он, угрюмый такой, прохаживается вдоль стенки. Я к нему с пакетом. Распечатав пакет и бегло взглянув на содержание, он сказал:

— Ясно. — И, покосившись на шахматы, спрашивает: — Играешь?

— Играю.

— Садись…

Сделали мы по семь или восемь ходов, как вдруг потолок ходуном заходил и крошки земли посыпались на шахматную доску, а он будто не слышит ничего, делает ход:

— Шах!

Теперь уже в углах что-то заскрипело, застонало… Стойки в дверях перекосились.

Вбежал адъютант, запыхавшийся, в пыли, и докладывает:

— Товарищ командующий, танки, восемь штук, прямо сюда идут…

Он и на это не обратил внимания. Снова объявил мне шах и только после этого повернулся к адъютанту.

— Танки, говоришь?

— Танки. Прямо сюда, восемь штук, — повторил адъютант и, помолчав, подтвердил: — Своими глазами наблюдал.

— Так… Плохи, значит, дела у Паулюса, коль на ночь глядя танками решил пужать… Ты вот что, Федор: вон в углу под скамейкой противотанковые гранаты лежат. Возьми парочку, еще раз убедись и тогда докладывай.

— Слушаюсь, — ответил адъютант и убежал с гранатами.

Я видел, как мечутся люди перед блиндажом командующего, а он все поторапливает меня: ходи, ходи. Сделал я еще несколько неудачных ходов — мат неизбежен, — задумался и не заметил, как все стихло. Вернулся адъютант, без гранат, и докладывает:

— Один танк подбит, другой горит, а остальные повернули обратно.

Теперь командующий повернулся к адъютанту быстро:

— Вот это по-братски докладываешь. — И ко мне: — Ну что, мат?

— Мат, — пришлось согласиться мне.

Вернулся я на Мамаев курган глубокой ночью и рассказал командиру полка все, как было. Тот, выслушав меня, обрадовался:

— Чуйков нами командует, значит, будем держаться… А тебе повезло: на двух Чуйковых сразу напоролся: адъютант Федя — младший брат командующего. Знаю его, сызмальства по стопам старшего идет. А ты, шахматист первого разряда, продул командиру на пятнадцатом ходу… Ну, ничего, — командир полка облегченно вздохнул, толкнул меня в грудь. — Еще сыграешь. Раз Чуйков командует, значит, выстоим и сыграешь…

…Тогда же, в дни тяжелых боев за Мамаев курган, Василий Иванович вызвал меня на свой КП. На его столе лежала «Комсомольская правда» с моей статейкой о снайпере Василии Зайцеве, минометчике Иване Бездидько и об отделении сержанта Петра Селезнева, которые объединились в одну группу и в тесном взаимодействии наносили врагу большой урон в живой силе и технике. Эта статейка была обведена синим карандашом командира.

— Это ты писал? — спросил он.

— Я.

— А лучше можешь?

— Попытаюсь.

— Тогда слушай меня.

И он принялся размышлять вслух о технике мелких штурмовых групп в боях за город. Говорил отрывистыми фразами, четко, образно, прямо суворовским языком. Закончив размышлять, спросил:

— Понятно?

— Понятно, — ответил я.

— Тогда садись и пиши.

И когда я сел к столу, он обнаружил, что моя память почти ничего не зафиксировала для записи, хотя ответил, что понял. Попробуй скажи «не понял» — проще в кипяток окунуться.

Сижу над чистым листом бумаги, как кролик перед удавом. И вдруг, нет, не вдруг, а как-то глухо, постепенно в ушах зазвучал голос командира, затем послышались слова, целые фразы так, словно в голове начала раскручиваться лента записи слуховой памяти, кладу на бумагу одну фразу: «Врывайся в дом без вещевого мешка, граната без чехла», затем вторую: «Врывайся так — граната впереди, а ты за ней», потом третью: «Успевай поворачиваться, не зевай — инициатива в твоих руках…»

Так к утру я записал почти все. Записал и не заметил, как сон упрятал меня под стол. Проснулся, бросился ошалело в один отсек, в другой. В блиндаже ни души.

— Где командующий? — кричу во всю глотку.

— Зачем он тебе? — послышался голос его ординарца.

— Статья готова.

— Он знает и велел не трогать тебя. Можешь еще подремать. Придет — разбужу.

Проклиная себя на чем свет стоит, я выскочил из блиндажа и кинулся по ходу сообщения на Мамаев курган. Там мой батальон. Так можно проспать судьбу батальона. Какой ты после этого комиссар. Растяпа…

На подъеме к северному плечу кургана меня встречает Чуйков с адъютантом.

— Ты куда? — спрашивает он.

— В батальон.

— Возвращайся. Нет твоего батальона.

— Как?!

— Вот так.

В то утро на батальон, обороняющий северные скаты кургана и водонапорный бак справа, навалились свежие полки сто первой легкопехотной немецкой дивизии. Навалились, уже начали прорываться к железнодорожной насыпи, но сюда подоспел резервный полк командарма, и положение было восстановлено, однако моего батальона не стало. В неравной схватке уцелели лишь единицы. Ни комбат, ни командиры рот и взводов не оставили своих позиций. Стояли насмерть вместе с бойцами и погибли.

Позже, лет через двадцать после Сталинградской битвы, день окончания которой я отмечаю как второй день своего рождения, Василий Иванович заметил:

— Тебе следует отмечать раньше.

— Почему? — спросил я.

— Вспомни день гибели того батальона, в котором ты был комиссаром.

— Помню… Значит…

В дни наступательных боев он часто появлялся там, где, по сведениям разведки, не ожидалось осложнений, а ему каким-то чутьем удавалось угадывать, что именно здесь противник будет наносить контрудар. Так и есть, но Чуйков уже успел нацелить сюда артиллерию, подвижные части, и замысел противника сорван.

На подступах к Люблинскому оборонительному рубежу он влетел на машине в расположение нашего полка. Мы отбивали яростные контратаки противника. Что ему тут делать? Есть что: тут обозначился прорыв обороны противника. Вскоре главные силы дивизии ворвались в Люблин.

При наступлении на Берлин он, как мне известно, вовремя разгадывал замыслы гитлеровских стратегов и вел полки своей армии с наименьшими потерями, хотя мы действовали на главном направлении. Его чутье и умение находить верные решения, порой дерзкие, но с точным прицелом, позволили нам прорваться в Тиргартен, к логову Гитлера, к имперской канцелярии.