Алексей Самойлов - Расставание с мифами. Разговоры со знаменитыми современниками

Когда я ушел из Политеха, повести «Сено-солома», «Эффект Брумма», рассказы с моим героем, напечатанные в «Авроре», который я считаю своим родным журналом, принесли мне первый читательский успех: одобрительные письма, скандальчики, в официальных инстанциях поругивали. Это были легенькие такие рассказы для развлечения, с юмором, как правило, короткие. Где-то в 71‑м году решил себя испытать: могу ли я написать что-нибудь длиннее двух страниц? И сел за стол сочинять большой рассказ, страниц на десять. Оказалось, что это повесть «Лестница». Я писал ее год. Это была моя первая крупная (по объему) проза, я писал ее чисто интуитивным методом, никакой сюжет не разрабатывал, не зная, что с моим героем случится в следующей главе, как будут развиваться события.

– Многие читатели считают «Лестницу» вашей лучшей вещью. В литературных кругах Ленинграда и Москвы ее хорошо знали, хотя не печатали, кажется, лет десять? И какие-то зарубежные радиоголоса ее вроде бы упоминали?..

– Напечатали «Лестницу» через восемь лет. Про забугорное радио я не слышал, но одна забавная история с ней приключилась. Несколько лет назад в доме моего шведского друга я увидел книгу изгнанного из СССР литературоведа Юрия Мальцева «Вольная русская литература», вышедшую в середине 70‑х в издательстве «Посев», и обнаружил там подозрительно знакомую фамилию автора из Ленинграда Жилинского. Выяснилось, что там пересказывалась моя «Лестница», причем пересказ сопровождался теплыми словами относительно свободолюбия литератора и его сочинения. Похвала в «Посеве» стоила мне тогда двух лет непечатания чего бы то ни было в родном городе.

– Человек, придумывающий невероятные истории, неправдоподобные, но правдивые (один ваш герой говорит: «Правду всегда придумывают»), должен быть готов к страшной мести реальности, к тому, что его будут путать с кем-то другим, приписывать ему слова и поступки, которые он не говорил и не совершал…

– Ну, к этому я всегда готов. В вышедшей в 1995 году «Книге рекордов Санкт-Петербурга» А. Н. Житинский назван автором самой длинной фразы в мировой литературе: состоит она из 25 000 слов, опубликована в книге «Голоса» и составляет весь рассказ «Прыжок в воду», занимающий 12 машинописных или 9 книжных страниц. Сообщается также, что питерский прозаик побил предыдущий рекорд Марселя Пруста, что он (Житинский, а не Пруст) не стремился устанавливать рекорд, а просто хотел передать ощущение спортсмена перед прыжком, что ему удалось, поскольку писатель – перворазрядник по прыжкам в воду.

– Как – в воду, вы же брали 190 сантиметров и в 17 лет были чемпионом Приморского края среди юношей по прыжкам в высоту?

– Страшная месть реальности, так вы, кажется, изволили выразиться. Да и кто считал все длинные фразы, что они, всю мировую литературу перечитали? Бред какой-то.

– А то, что вы в юности достаточно серьезно занимались спортом, то, что прыгали в высоту, сказалось впоследствии на вашей литературной судьбе?

– Я по натуре – прыгун в высоту. Прыгун в высоту, даже самый великий чемпион, всегда проигрывает – если не соперникам, то силе тяжести: 250–260 сантиметров человек еще возьмет, а четыре-пять метров – никогда. Прыгун в высоту всегда стремится прыгнуть выше того, что он может. Только человек с натурой, с психологией прыгуна в высоту, уйдя со службы (это произошло в 78‑м году, я работал в одном проектном институте, создавал архитекторам автоматизированную систему управления, но вскоре понял, что автоматизировать бардак невозможно), мог усесться за большой роман из современной советской жизни, по вольности, отвязанности, безалаберности, прихотливости написанный, мечталось, в духе Лоренса Стерна – тогда я был потрясен романом «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена» и булгаковским «Мастером и Маргаритой». Точку в своем «Потерянном доме» я поставил в 85‑м. Тут вскоре случилась перестройка…

– …И в перестроечном чаду ваше лучшее произведение (для кого «Лестница», для кого-то все-таки «Потерянный дом»), как написал один злоязыкий критик, прошло практически незамеченным, что не прибавило писателю ни творческой энергии, ни оптимизма. А ведь вы, назвав первую часть романа – «Переполох», вправе были рассчитывать и на переполох в советской литературе, вызванный этой книгой, в которой у вас зазвучало не только всегдашнее чувство юмора, но и чувство драмы, горечи и печали, вызванной долгой жизнью в стране, очень плохо приспособленной для жизни. Неужели реальность, которую писатели гоголевско-булгаковской школы, стерновской складки преобразуют, укрощают интенсивнейшим воображением, таким вот образом опять вам отомстила, чтобы неповадно было с нею шутить и придумывать правду?..

– Согласен, мой роман бомбой не стал. Вспомним время, в котором «Дом» впервые предстал перед читателями (1987 год, журнал «Нева»), и многое прояснится. Параллельно в журналах печатались рыбаковские «Дети Арбата» и «Белые одежды» Дудинцева, непосредственным образом откликавшиеся на злобу дня, на начавшиеся в стране перемены. Востребованными обществом оказались литературные произведения более прямого высказывания, чем «Потерянный дом», построенный на игре, метафоре, иносказании. Сейчас он переиздается. Надеюсь, он выдержал испытание временем, какое-то предвидение того, что произошло с обществом в последние десять лет, в нем есть. Кстати сказать, я не считаю этот роман ироническим, его спасает глубинная лирическая струя, игровая структура – лишь внешняя его сторона.

– Не мне, гуманитарию, рассказывать вам, технарю, работавшему программистом еще на допотопных ЭВМ в конце 60‑х, умеющему самолично сделать книгу «от» и «до» (при думать, написать, сделать оформление в графическом редакторе, сверстать, вывести оригинал-макет на пленках и сдать в типографию), проводящему часы в Интернете, чувствующему себя в виртуальной реальности комфортнее, чем на плохо освещенных, разбитых питерских улицах, знающему теорию игр, что все виды человеческой деятельности – это игра…

– Разумеется. Как сказал Кортасар, на шкале игровой деятельности человека литературу надо поставить на самую головокружительную высоту. И политика – игра, но не такая серьезная, как литература. Люди, очень серьезно относящиеся к политике, в том числе и демократы, мне немножко смешны. У меня органическая, врожденная нелюбовь к громким словам, к пафосу. К декларированию чего бы то ни было. И потом – все это безумно смешно, чрезмерная серьезность глуповата. Здоровое чувство юмора, умеренного пофигизма не позволяли мне быть членом групп, кланов, партий, движений. Мои симпатии всегда были на стороне демократов, но полной уверенности в их правоте нет. Я с детства ненавижу толпу, ею движут инстинкты. Мы так воспитаны, что, попадая в толпу, тут же становимся крайними. А я люблю быть посередине. Мы все хотим полной и безоговорочной капитуляции противника, мы не хотим считаться с тем, что есть действительно неразрешимые проблемы, и нужно научиться жить с ними. Наш народ, наши люди – гораздо более консервативны, чем это представляли те, кто начинал перемены в 80‑х – начале 90‑х. В глубине, внутри народной толщи, ничего, по сути, не изменилось, да и не могло измениться за ничтожно короткий для истории промежуток времени в 10–15 лет…