Алексей Самойлов - Расставание с мифами. Разговоры со знаменитыми современниками

– Если режиссер додавит, загонит тебя в это состояние, то можно не выдержать. Но, вообще говоря, режиссер должен сделать фарватер: вот сюда нельзя и сюда нельзя – мель. Но дальше по фарватеру он отпускает актера в свободное плавание. Когда я все знаю, я раскрепощаюсь, и начинает работать подсознание.

– Трудно актеру переходить от одного такого характера к другому, но ведь роли к тому же и пластически совершенно разные. Не в одном ведь только гриме дело. Об этом в одном из интервью сказал Сергей Юрский: «То, что уничтожено в последние годы в искусстве, для меня осталось высшим достижением: перевоплощение. Я был восхищен, горд за профессию, когда смотрел фильм «Молох». Я разглядывал Мозгового, потому что он мой герой. Разглядывал почти с ужасом. Я искал черты Леонида Мозгового, который учился вместе с моей женой на курсе. И когда находил их, безумно радовался. Фильм «Молох», по-моему, одно из лучших явлений многих лет, а за последнее время самое лучшее. И актер Мозговой в нем невероятен».

– Юрский, несомненно, знает то, о чем говорил Зон: надо идти от себя, но как можно дальше. А у нас учат играть только себя в предлагаемых обстоятельствах. Но ведь это же не я, а он. Сокуров провоцировал меня на импровизации. В Чехове он сказал: «Скажите что-нибудь такое, чтобы партнер рассмеялся». И вдруг я в роли Чехова, глядя в окно, сказал: «А колбасы больше нет». Рассмеялся не только партнер, но и все на площадке. В 91‑м году фраза звучала очень актуально.

– Благодаря перевоплощениям, тебя, небось, и на улицах не узнают.

– Не узнают. И я этому очень рад. Но вот у меня висит афиша Большого зала филармонии. Двадцать лет не приглашали, а теперь пригласили. Имя стало известным. А так, что такое слава, я не знаю. Денег не прибавилось. Ну, получил я, конечно, больше, чем получаю в Ленконцерте. Но кто-то пошутил, что получил я столько, сколько западные звезды тратят на такси.

– Ты продолжал ощущать уроки Зона, работая в кино?

– Школа Зона… Нас учили, не поучая, понимаешь. Зон умел вытаскивать природу. Взять хотя бы таких разных его учеников: Кадочников, Трофимов, Эмма Попова, Зинаида Шарко, Алиса Фрейндлих, Дьячков, Виторган… Оставаясь верными себе, все они сыграли в кино и на сцене чрезвычайно разные характеры.

– Леня, как тебе, пройдя через Музыкальную комедию, Областную филармонию и Ленконцерт, удалось не повредиться и сохранить себя, свежую тягу к искусству?

– Я думаю, спасала литература. Помнишь, я читал тебе и еще нескольким нашим друзьям первый свой моноспектакль? Потом была композиция «Мое поколение в стихах и песнях». Все работы, если не делал с ней, то проверял на Ксении Владимировне Куракиной, нашем замечательном педагоге по речи. А у нее вкус был отменный. И никогда не читал «Да здравствует!» (может быть, потому что у меня тенор), всегда читал то, что хотел. В результате сейчас у меня в репертуаре Достоевский, Чехов, Набоков, Окуджава, Давид Самойлов… Окуджаву я вообще прочитал более полутора тысяч раз за пятнадцать лет.

– Булат Шалвович спектакль видел?

– Видел. В музее Достоевского. Мне было трудно рассказывать ему о нем его же словами. Но ему понравилось.

Мы были читающим поколением – вот в чем дело. И потом: хотя я никогда не был диссидентом, чувство достоинства во мне как-то воспиталось. Однажды у меня был конфликт с бывшим директором Областной филармонии, кагэбэшником. За что-то он решил меня проучить, лишил всех концертов. Но я выдержал. Сломать меня было нельзя.

– Сейчас ты снова на эстраде, пытаешься нести слушателям литературу. Однако литература, как к этому ни относиться, постепенно уходит из нашей жизни. Не ощущаешь дискомфорта?

– Нет. Хотя чтецкий жанр, да, уходит. Прошли времена, когда публика ломилась на Перельмана, Давыдову, Журавлева, Кочаряна. Еще Гоголь говорил, что чтение когда-нибудь заменит театр. Потому что мизансцены, решение образа уже ограничивают фантазию, а чтение ее раскрепощает. Однако и читать стали меньше. Тем не менее, у меня в прошлом году было семь концертов в Малом Драматическом Театре. Полные залы приходили на Пушкина, Некрасова, Есенина. Нужно, оказывается. Возможно, когда-нибудь с помощью компьютера научатся напрямую переводить воображение в изображение. Но театр все равно не кончится, там живой артист.

– То есть здесь, может быть, больше потребности в общении, чем чего-нибудь другого?

– Конечно. Уход в виртуальную реальность – это же болезнь. А жизнь-то в простом. Жизнь в том, чтобы жить. Она к тому же так коротка. Хорошо об этом написал Светлов: все мы знаем, что умрем, но когда смерть приходит, она производит несколько ошеломляющее впечатление. Поэтому дело не в искусстве. Сокуров не зря, не кривляясь вовсе, сказал на ретроспективном показе своих фильмов: «Я вам очень благодарен, что вы оторвали свое время от близких вам людей и пришли смотреть фильм». И это действительно так: фильм можно посмотреть и завтра, и послезавтра, а близкий человек может завтра или послезавтра умереть.

«Все решил случай. Однажды я попал на фильм «Большой вальс» об Иоганне Штраусе. Это был настоящий шок. Я вышел обалдевший от музыки, от того, как сочиняют на ходу, легко, из пения птиц. Кругом обворожительные женщины, успех, и вся Вена танцует. Вот кем я должен быть! Те час пятнадцать, которые шел фильм, все во мне перевернули. Я решил стать композитором…»

Николай Крыщук: – Андрей Павлович, хочу начать со строчек Пастернака, в которых и содержится, вероятно, первый вопрос. Помните?

Марина Ланда: – И с мамки.

Н.К.: – Да. Как человек пишущий, я могу до какой-то степени представить себе и описать, как являются слова. Но как происходит это погружение в «тьму мелодий», особенно если речь идет не просто о ребенке, но о будущем композиторе? Как это произошло у Вас? Действительно ли в детстве? Помог какой-то случай или и правда мама заставила?

Андрей Петров: – В начале это были просто занятия музыкой.

Н. К.: – Значит, все-таки мама?

А.П.: – В общем, да. У меня были интеллигентные родители, так или иначе связанные с искусством. Через Академию Художеств, через Эрмитаж, через дедушку, который, кстати, делал облицовку татарской мечети. Он работал также вместе с Врубелем над оформлением гостиницы «Националь» в Москве. Потом, что еще? Ярославский вокзал, Третьяковская галерея… Они получили даже золотые медали на первой международной выставке в Париже.