Владимир Козлов - Массовые беспорядки в СССР при Хрущеве и Брежневе

Украинские националисты («бандеровцы и повстанцы») отличались особой непримиримостью, жестокостью, жизнеспособной подпольной инфраструктурой, приспособленной к специфически советской «культуре стука». В 1946 г. гулаговские оперативники отмечали своеобразный повстанческо-побеговый порыв заключенных украинских националистов, содержавшихся на Украине. Из 100 тысяч заключенных украинских ИТЛ и колоний 30 тысяч (данные на 1 января 1946 г.) составляли «особо опасные, подавляющее большинство которых осуждено за измену Родине, антисоветский заговор, террор, повстанчество и бандитизм». Именно из этой среды выделялись организаторы и руководители особо дерзких групповых побегов — «нападения на отдельных стрелков, нападения целой колонной на конвой, рывками через зону группой, путем подкопов и т. п.».

Чекисты прекрасно понимали причины подобной дерзости — «шансов на то, что при удачном побеге они в течение буквально дней попадут к «своим», у них много» 1. Поэтому, несмотря на повышенную заинтересованность партийных и советских органов УССР в рабочей силе заключенных, Гулагу пришлось пойти на своеобразную ротацию — заметить бандеровцев, отправленных малыми партиями с Украины в традиционные гулаговские районы, «неопасными» уголовниками. В результате, политический Гулаг получил прилив свежей «протестной» крови, а расстановка сил в лагерях стала меняться. Началось создание лагерного националистического подполья, сопровождавшееся борьбой за передел «второй власти». Привычные методы усмирения — использование уголовников, «отошедших» от «воровского закона» для подавления политических заключенных — в отношении украинских националистов не работали. Поступления с Украины повстанцев и подпольщиков усилили украинское «землячество» в Гулаге, превратив его в одну из влиятельных сил гулаговского социума.

В 1946–1947 гг. процессы самоорганизации новых политических заключенных и формирования глубокого лагерного подполья проходил свою латентную фазу. В ноябре 1947 г. Гулаг и его Первое управление впервые зафиксировали целый комплекс новых проблем. Гулаговское начальство, походя, отметив оперативные успехи на ниве привычной «борьбы с антисоветской агитацией, антисоветскими группированиями среди заключенных», весьма резко высказалось о снижении качества работы по ликвидации «более серьезных вражеских группирований», ушедших в лагерях в «глубокое антисоветское подполье». Наибольшую тревогу вызывали «идеологическая обработка во враждебном духе окружающих», восстановление «утраченных антисоветских организационных связей по воле», подготовка волынок, вооруженных групповых и одиночных побегов, попытки установить связь с иностранными посольствами.

При всех обвинениях в адрес «контрреволюционной» части лагерного населения практические работники не могли не понимать, что в то время главная угроза для порядка управления исходила все-таки не от «контрреволюционеров», даже не от их новых пополнений с Украины и из Прибалтики, еще переживавших свой «организационный период», а от особо опасных уголовных преступников. В августе 1947 г. в докладной записке на имя заместителя начальника ГУЛАГ Б.П.Трофимова начальник 6 отдела Первого управления Александров проанализировал оперативную обстановку в лагерях и колониях. По его оценке доля особо опасного элемента составляла 40 % от общей численности заключенных — 690495 человек, осужденных за контрреволюционные преступления, бандитизм, убийства, разбой, побеги против 1074405 человек, сидевших за «бытовые, должностные и другие маловажные преступления». Однако в качестве главной угрозы Александров назвал не 567 тыс. «контрреволюционеров», многие из которых никакой опасности для режима и порядка управления не представляли, а 93 тыс. («громадное количество», по оценке чиновника) осужденных за бандитизм, убийства, разбой и т. п. [62] ГА РФ. Ф.Р-9414. Оп.1. Д.2536. Л.22-23 .

Администрация Гулага чувствовала, что вверенный ее попечению Архипелаг теряет управляемость, что преступная активность 93 тыс. опасных уголовников, поделивших (не без участия лагерной администрации) лагеря и колонии на вотчины, грозит не только режиму содержания и порядку в лагерных подразделениях, но и святая святых — «трудовому использованию контингентов». Именно тогда в прагматичном среднем звене гулаговского аппарата появилась идея радикального решения проблемы — организовать «специальные лагери для содержания осужденных за бандитизм, убийство, вооруженный разбой и побеги». [63] ГА РФ. Ф.Р-9414. Оп.1. Д.2536. Л.22-23 . Как показали дальнейшие события, высшее руководство страны предпочло разумному и прагматичному полицейскому решению — решение политическое и, как выяснилось, опасное для самой власти.

В 1948 г. особые лагеря были созданы, но совсем не для особо опасных уголовников, а для содержания наиболее активной и враждебной советскому режиму части политических заключенных. В конечном счете, это привело лишь к одному — сокращению «атомизированной» части гулаговского социума и росту сопротивления порядку управления, как в особых лагерях, так и в обычных ИТЛ. Именно с началом организации особых лагерей для изоляции наиболее опасных преступников А.И.Солженицын, тонко чувствующий динамику лагерной жизни, связывает окончание «эпохи побегов» и начало «эпохи бунтов» в Гулаге. Это утверждение, как и любое другое общее суждение, можно, разумеется, оспорить. Известно, например, что именно в 1948 году Гулаг захлестнула как раз волна групповых вооруженных побегов [64] См.: ГА РФ. Ф.Р-9414. Оп.8. Д.12. Л.116 . Однако, если не углубляться в терминологические дебри, то можно сказать, что групповые вооруженные побеги, иногда похожие на вооруженные мятежи, во всяком случае, в планах и замыслах заговорщиков, действительно были своеобразным переходом от побеговой формы протестов к бунтарской. Не случайно прокурор СССР Г. Сафонов считал, что «групповые вооруженные побеги, имевшие место в Воркутинском, Печорском и Обском лагерях, были организованным выступлением особо опасных преступников, которые ставили перед собою задачу освобождения других заключенных и уничтожение работников охраны и лагеря» [65] ГА РФ. Ф.Р-8131. Оп.37. Д.4548. Л.132-133 . Прокуратура рассматривала эти выступления как возможную предпосылку широкомасштабных восстаний в ряде окраинных районов СССР.

В марте 1949 г., т. е. спустя год после организации особых лагерей, Первое управление ГУЛАГ МВД зафиксировало в этих лагерях уже не просто активизацию подготовки групповых и вооруженных побегов (побеговые настроения всегда охватывали зеков с приближением весны), но и оформление относительно внятной политической мотивации — например, «с целью продолжения на воле активной борьбы против советской власти» [66] ГАРФ. Ф.Р-9414. Оп.8. Д.14. Л.71 . В ряде случаев лагерная мифология неправомерно героизировала подобные «восстания» В действительности это были весьма кровавые события. Так, во время побега из Обского лагеря группа в 19 человек, отделившая от основной массы, полностью уничтожила все население оленеводческого стойбища (42 человека, среди которых большинство были женщины и грудные дети) 1. Если уничтожение взрослых еще можно было объяснить преступной «прагматикой» — оленеводы всегда были злейшими врагами беглецов, ибо за каждого убитого и сданного властям беглеца местные жители получали вознаграждение, то убийство грудных детей было, мягко говоря, избыточной и устрашающей жестокостью.