Николай Мельников - О Набокове и прочем. Статьи, рецензии, публикации

Пожалуй, «ни о чем». Сам Бартелми в одном из интервью признавался, что мечтал сотворить прозу, которая походила бы на модную тогда, в середине шестидесятых годов прошлого века, абстрактную живопись 418, и в этом, надо отдать ему должное, он преуспел. Более того, сам текст, состоящий из коротеньких, сюжетно не связанных друг с другом фрагментов, едва ли можно назвать романом – скорее это антироман, коллаж, составленный из разношерстных (прости, Господи!) «дискурсов»: популярной сказки, рекламных слоганов, тяжелой наукообразной зауми и проч., – вплоть до пародийно «опущенной» патерналистской риторики ушлых политиканов (кто у них тогда был президентом, Линдон Джонсон, кажется?): «Я беспокоюсь за Билла, Хьюберта, Генри, Кевина, Эдварда, Клема, Дэна и их любимую Белоснежку. Я чувствую, у них не всё в порядке. И теперь, устремляя свой взор над этим зеленым газоном и этими прекрасными розовыми кустами в ночь, в желтеющие здания, в падающий индекс Доу–Джонса, в вопли обездоленных, я озабочен. Мне есть о чем беспокоиться, однако я беспокоюсь и о Билле с парнями. Потому что я – Президент. Наконец-то. Президент всей этой ёбаной страны. А они американцы, эти Билл, Хьюберт, Генри, Кевин, Эдвард, Клем, Дэн и Белоснежка. Они американцы. Мои американцы».

Подобные пассажи позволили некоторым критикам истолковать «Белоснежку» как сатиру на постиндустриальное общество массового потребления и его «пошлые добродетели, за которыми скрывается обывательское своекорыстие, одномерность потребительской этики и примитивный гедонизм» 419. Боюсь, однако, что говорить о Бартелми как о сатирике – значит выдавать желаемое за действительное.

Может быть, в той абсурдистской словесной каше, которую заварил Бартелми, и были крупицы сатиры, но за сорок лет их аромат как-то выветрился. Точно так же и с самодовлеющими словесными игрищами, которые призваны были оживить пестрое однообразие осколочного повествования: при переводе они потеряли все то обаяние, которое могло привлечь англоязычных читателей. Сейчас, когда словечко «постмодернист» уже не производит парализующего воздействия даже на шаткие умы газетных обозревателей, пустопорожнее бряцание известными именами (призванное продемонстрировать эрудицию при катастрофическом неумении связно мыслить и отсутствии оригинальных идей), претенциозные шуточки, вроде «Ломохозяйка» (в оригинале – Horsewife, гибрид из horse (лошадь) и housewife (домохозяйка)), которыми ублажает себя автор, оставляют впечатление скудоумного инфантилизма: вроде того, как бородатый дядя в очках и при галстуке вдруг начинает с младенческим гулюканьем пускать слюни.

«Белоснежку», как и подавляющее большинство опусов Доналда Бартелми, можно уподобить тем пластмассовым бизоньим горбам, что изготовлялись героями антиромана – в надежде на то, что в скором времени всё возрастающее количество никому не нужного мусора заставит людей произвести кардинальную переоценку ценностей: «…В такой ситуации коренной вопрос превратится из вопроса уборки и уничтожения этого “мусора” в вопрос признания и осмысления его свойств, ведь его же будет 100%, верно? Нельзя будет и заикаться о каком-то его “уничтожении”, поскольку ничего, кроме него, не будет, и мы волей-неволей привыкнем “врубаться” в него… Эти горбы – “мусор” в самом непосредственном значении слова, трудно даже представить себе что-то более бесполезное или мусорнее. Дело в том, что мы желаем находиться на передовых рубежах этого мусорного феномена, инвертированной сферы будущего».

Самому Бартелми долгое время удавалось неплохо существовать «на передовых рубежах мусорного феномена», штампуя абсурдистские «бизоньи горбы» и сбывая свою продукцию профессиональным ценителям претенциозной квазиавангардной белиберды. Удобная позиция: с умным видом рассуждать об абсурдной действительности и при этом, отказавшись от попыток ее творческого преодоления или хотя бы осмысления, пробавляться регистрацией и ретрансляцией абсурда.

Конечно, хорошо, что «Белоснежку» перепёрли на язык родных осин: филологам-зарубежникам будет теперь чем пытать старшекурсников, иллюстрируя базовые положения отжившей свое эстетико-философской доктрины: «нонселекция», «децентрация», «деперсонализация», «эпистемологическая неуверенность»… Не зря же западные «бартелмиведы» заверяли, что в «Белоснежке» затронуты серьезные проблемы: «эпистемологический кошмар и крах языка, расширяющаяся попасть между словами и человеческим опытом» 420. Короче говоря, в качестве наглядного пособия творение Бартелми просто незаменимо. Однако того, кто ищет в литературе большего, нежели языковые выверты и алеаторические ужимки, «Белоснежка» разочарует. Как нельзя писать об ухабистой дороге ухабистыми стихами, так нельзя и бесконечно эксплуатировать мысль о тотальной бессмыслице бытия и неизбежной фрагментарности человеческого сознания, самозабвенно нагромождая горы словесного мусора. Во всяком случае, бартелмиевское reductio ad absurdum, растянутое на двести с лишним страниц, удручает своей монотонностью и наводит на мысль, что писания Бартелми и ему подобных «мусорных авторов» – не столько реакция на кризис культуры, сколько его зловещий симптом.

Иностранная литература. 2005. № 7. С. 266–268.

Шарж Дэвида Левина

«За Беллоу берешься не для того, чтобы, жадно пожирая глазами страницы, гадать, что же дальше, и посматривать украдкой в конец. Он не из тех, чью книжку прихватываешь с собой почитать на пляже, полистать в самолете» 421 – это предостережение, извлеченное мной из некролога недавно умершему американскому писателю, стоит помнить тем, кто рискнет заполучить «Подарок от Гумбольдта» (1975) 422 – книгу, в свое время ставшую бестселлером и принесшую автору Пулитцеровскую премию (за которой, кстати, последовала и Нобелевка).

По всем параметрам пятисотстраничный талмуд Беллоу соответствует сложившемуся представлению об «интеллектуальном романе». Огромный, тяжеловесный, с зачаточной фабулой, загроможденной ретроспекциями и внутренними монологами протагониста, он напоминает многопалубный пароход, под завязку нагруженный философскими проблемами и «Большими Идеями».

У руля этого литературного «Титаника» – писатель Чарлз Ситрин, типичный для позднего Беллоу герой: пожилой интеллектуал, изъеденный рефлексией и замученный бракоразводным процессом (сам писатель разводился четыре раза, поэтому не стоит удивляться, что тема развода и связанных с ним моральных и финансовых издержек с пугающим постоянством повторяется едва ли не во всех его романах).