Евгений Рудашевский - Намаскар: здравствуй и прощай (заметки путевые о приключениях и мыслях, в Индии случившихся)

Бхубанешвар! Приятный город. Тишина в нём замечательная, и мусора здесь меньше – оттого запахов грубых почти нет.

Вчера день был дождливым, дышалось легко. Впервые за две недели почувствовали мы на лице свежий ветерок.

Мягко шагалось по улице. Оля отдыхала. Нас не окрикивали, нам не кривлялись. Лица прохожих – человечнее. Наконец, поднятый на индийца фотоаппарат не заставлял его гримасничать, радоваться или тянуть за рупиями ладонь, но вызывал чувства степенные: смущение, недовольство, удивление.

На Олю здесь смотрят иначе. Собственно… почти не смотрят; если и тешат свой взгляд, то нет в этом звериного; улыбаются аккуратно, кивают. Глаза у горожан не стеклянные, не залитые кровью, не мутные.

Новая, приятная нам Индия. Людей меньше, и показателем к тому назвать можно вывернутые нормально зеркала на мотоциклах (нет надобности загибать их вовнутрь, от ударов оберегая). Глупой здесь слышится шутка, по которой в Индии собаки хвостом виляют сверху-вниз – вилять слева-направо не позволяет им теснота.

Храмы в Бхубанешваре отданы Шиве; те из них, что выставлены вокруг озера священного Бинду Сагар, приятием у нас отозвались. В них древность слышится наивернейшая. Архитектурные братья Махабодхи, они кажутся такими же инопланетными; собраны в количестве большом, а столбовым поставлен могучий Лингараджа [26] . Храмы эти будто собраны из зачерствевших деталей старых агрегатов – электростанций или заводов. Серые глыбы, могучие шестерёнки. Украшены они подробной резьбой (напомнившей армянские хачкары, но богаче их показавшейся, потому что допускала кроме узоров изображения божеств, животных).

Перед храмом Маа Дурабисини впервые доверились мы индийцам – оставили без надзора наши сандалии (обутым в Индии не зайти ни в один из действующих храмов); в носках вступили на камень мокрый (носки для таких случаев мы нарочно держим в рюкзачке). В храме увидели туземцев красивых, в племенной характерности сохранившихся. Они улыбались нам, позволяли заглянуть кратко в свои хижины (где обильное, должно быть – ритуальное, приготовление риса с овощами устроено было), позволяли себя фотографировать и не просили от фотографий денег. В благодарность за спокойствие такое, несуетливость, уходя, мы оставили им 120 рублей – пожертвование малое, но искреннее.

Возле истуканов порой видели мы фрукты и рис выложенные. Назначение их едва ли изменилось за последние восемь веков – ещё Марко Поло писал, что индийцы «идола угощают вот так: наготовят мяса, всякой другой вкусной еды и понесут своему идолу в монастырь, расставят еду на столе перед ним и дадут ей постоять некоторое время, а сами меж тем поют, пляшут и, если можно, тешатся; а как пройдёт столько времени, сколько нужно большому господину, чтобы поесть, тогда девки говорят, что дух идола съел сущность еды, возьмут яства и начинают вместе весело пировать, а после того каждая идёт к себе домой» {24} .

В главный храм Ориссы – в Лингараджу – вход дозволен лишь индусам. Веру можно изобразить, а подлинность её проверить некому, однако не было у нас настроения для проказ. Довольны мы остались и тем, что для иноверцев построили за северной стеной малый бельведер, с которого обозреть можно храмовый комплекс и даже разглядеть (при внимании хорошем) священные огни.

Туристов иностранных мы в Бхубанешваре не видели.

Ресторан для обеда нашли не сразу. В первом мы озвучили заказ, однако, увидев, как официант на кухне руками выкладывает на тарелку рис и овощи (облитые соусом жидким), бежать должны были спешно на улицу. Во втором смутило нас меню, из трёх блюд составленное. Наконец, в полчаса нашли мы ресторан удобный. Посетители еду руками брали, но мы испросили вилок. Порция риса оказалась килограммовой… Сытости полнейшей достигли мы за 100 рублей (при этом больше половины от принесённого съесть не смогли).

По центральным улицам Бхубанешвара нищих нет; на автобусных остановках сидят порядочные индийцы, и нет им соперничества от бродяг. Даже в бедных кварталах порядок устроен ощутимо – люди живут в хижинах с низким входом, с глубокой соломенной стрехой, без гнили, без пакостей; мусор собирается только возле реки, но – в объёме невеликом.

В предыдущих городах мы видели собак затравленных, молчаливых, здесь собаки встречали нас бодрым лаем. Коровы и быки уверенно преграждали движение машинам, по крышам домов торопились кошки, мангусты, по небу планировали египетские цапли, суетились голуби. По тротуарам встречались лягушки, белки.

Бананы здесь диковинные – толстые, короткие, со вкусом щавеля.

Так, в прогулках неторопливых, в разговорах с племенными жрецами (с теми из них, кто знал английский) отдохнули мы достаточно перед дорогой на Андаманы.

Оля возвратила прежнее здоровье – только пищеварением мучается, но это в Индии привычным стало. Для утешения желудков наших стали мы заваривать себе детские каши (они продаются в аптеках; для готовки довольно кружки, воды и кипятильника) – смягчали ими завтрак и ужин. Стремление к еде национальной было сейчас не столь прочным, как в первые дни…

Делаю эти записи в неудобном лежании, в номере (Дневник упирается в живот, поддерживается рукой). Через 40 минут нам назначено выйти. Пешком поднимемся к вокзалу; поезд наш отбывает в 21:25. В 17:15 следующего дня прибудем мы в Мадрас, где заночуем до утреннего рейса. К 9 часам мы должны приземлиться в Порте Блэр.

(Индия сетью железных дорог обхвачена; длина им – почти 65 тысяч километров.)

В вагоне от 6 утра сделалось шумно; кровать свою я должен был перебрать под сиденье (если вторую полку опустить с цепей, она, к стене приложенная, становится спинкой для полки первой).

Пишу в тряске большой, во внимании от соседей-индийцев. Зеваю.

На перроне вчера ожидание было недолгим (поезд лишь на полчаса опоздал). Рядом с нами на подстилках ужинала семья из 16 человек – людей опрятных, с чемоданами крепкими, широкими. Отец семейства (с матерью на очереди) раскуривал наркотик (дыхание держал подолгу, дым пускал травяной). Покурив, родители веселы сделались и начали по смеху детей кормить, с невестками, зятьями шутить. Газетные обёртки от съеденного мамаша уверенно бросала себе за спину, но грязи на перроне не случалось – ходил тут уборщик с пустой (без тряпки) шваброй, обскребал всё вокруг семейства в кучу (которую потом уводил прочь – сталкивал на шпалы; там не видно).

По вокзалам призывы развешаны не плевать, не мусорить, не испражняться. Бхубанешвар объявил будущее своё в чистоте и санитарии. Здесь в общественных уборных услышали мы запах твёрдый хлорки.

В последнюю неделю мы по мусору непримиримость показали похвальную. Складывали в карман даже то, что у себя, в России, в безлюдности могли бросить на дорогу. В Индии ни разу не решились мы дополнить свал всеобщий отходов – ждали мусорного бака, пусть ожидание это долгим было, порой – безнадёжным. К тому дошло, что обед-паёк, купленный нами в поезде (Гая – Калькутта), споры поднял в купе: осталась от него упаковка с объедками, и не знали мы, как от неё избавиться. Индийцы настаивали на примере своём – они без мыслей долгих бросали всё за окно. Оттого и грязи столько на путях железнодорожных собирается. Мы непреклонны были и всем на посмеяние довезли упаковки (скверные от растекающихся соков) до вокзала.