Н. Денисов - На закате солончаки багряные

Видимо, свет села Окунёва Бердюжского района Тюменской области такой силы, что мои собственные книги о нем, напечатанные в Хакасии, влекут к себе юных. А речь идет о мальчике-безотцовщине, привезенном матерью из Окунёва на Енисей в 1930 году…

И на его счастье осталось на месте Окунёво — село поэтов.

Об этом и лирическое повествование Николая Денисова «На закате солончаки багряные». О времени нашем, о малой и большой Родине, о счастье жить на земле.

Ни радио, ни электричества в нашем доме на окраине колхозной улицы села нет. Не хватило буквально двух-трех столбов, чтоб дотянуть провода до нашего околотка, как бы отчужденного, отрезанного судьбой от остальных — с электролампочками и радиотарелками — домов. И все же в отчужденности этой — свой уклад жизни, а может, и преимущества. В околичной глуши хорошо слышится, как по ночам, сквозь метельную круговерть, воют за огородами, возле озера, волки. Собаки, побрехав для блезиру, в страхе лезут под крылечки сеней, сидят там молча. Зловещее завывание волков становится нестерпимым, опасным, звери могут по утрамбованным вьюгами застругам сугробов прокрастись на крышу стайки, разворотить кровлю из жердей и соломы, зарезать и унести овечек, порушить и корову, зимующую в том же, овечьем тепле. И тогда отец достает с полатей, из-за сбоек сухих карасей, бердану шестнадцатого калибра, закладывает в ствол патрон, выходит на крыльцо и бабахает в ночную жуть.

Две комнаты в нашем старом крестовом доме называются горницей и горенкой. В сумеречной избе, освещенной семилинейной лампой, по некрашеным половицам ползает и скребется холод. Но уже пощелкивают, разгораясь, поленья в печке-буржуйке в кути. С беремени вновь занесенных со двора дров начинает стаивать жесткий крупчатый снег. Под стеклом лампы, тщательно вычищенном комком из газеты, алеет сердечник огонька. Потрескивает тесьма, питающая огонек бензином, приправленным для безопасности солью. А соль (комковая-лизунец для коров, раздобыть которую можно на выпасах) надо загодя натолочь в ступе тяжелым чугунным пестиком. Это вменяется в мою обязанность.

— Василий, принес бы в бидончике карасина! — роняет мама, собирая ужин на выскобленный стол с хромой ножкой, под которую подкладывается щепа иль сложенный в несколько рядов газетный оборвыш. Мать вздыхает, зная, что затевает пустой разговор. Отец, пристроившись с газетой к лампе, в ответ промолчит или уронит укоризненно, а то и раздраженно:

— Казенного никогда не брал. И вам не велю. Запомните.

«На шее у отца» все материальные склады в совхозе, единственном на район: зерновые и продуктовые, а также склад с запчастями для тракторов и машин, склад ГСМ (по местному — заправка), где имеются бензин, керосин, автолы, нигролы, солидолы, затем — склад с рабочей одеждой, а это белые и черные полушубки, ватные «куфайки», брезентовые плащи-дождевики, яловые, кирзовые сапоги, прочая мелочевка вроде рукавиц-верхонок. Отец выдает, что кому полагается. Сам же он ходит в старых галошах, подвязанных веревочками. Недавно обзавелся грохочущими брезентовыми ботинками на негнущейся деревянной подошве. Взрослые называют эту обувку «колодками».

«Чисто арестант», — говорит мама. Еще на отце потертая бумазейная толстовка, заправленная под солдатский ремень, что уцелел с фронта.

— Василий, сыпнул бы в карман гость зерна для куриц…

Отец отмалчивается, опалив мать холодным взглядом.

Еще на «шее отца» весь бухгалтерский учет в МТМ, то есть машинно-тракторной мастерской, и часто по вечерам он, пододвинув бумаги к подслеповатому огоньку семилинейки, допоздна засиживается с отчетами. Я, засыпая на жарких полатях на старинном, еще с единоличных пор тулупе, слышу сквозь сон, как отец щелкает костяшками счетов, гоняя их по проволочным сердечникам скрюченными пальцами правой руки, перебитой немецкой пулей под Ростовом-на-Дону.

Днем, в отсутствие взрослых, я снимаю с гвоздя эти счеты, подкладываю под брюхо и катаюсь по некрашеному полу. Других игрушек, кроме этих счет да железяк во дворе, у меня нет.

— Брал? — спрашивает вечером отец, примечая погнутую проволоку. — Не бери больше!..

Вообще, как рассказывали мне потом старшие братья, я «вечно лез куда не надо». Да и я, поразительно это, помню себя совсем малым — то дыбающим на неуверенных ножках, то ползающим по холодному полу в кути. Вот забираюсь под лавку, где кошачья черепушка с молоком, припадаю попить из нее. Меня тащат из-под лавки за ногу под причитания матери: «Усьян ведь подхватил! Усьян! Теперь брюхо разнесет, беда!». Что за «болесь» такая этот «усьян», я так и не дознался — ни в детстве, ни во взрослые времена.

А вот я поднялся с четверенек, как неандерталец, раздобыл орудие. Вместо дубины молоток с ручкой подвернулся. Им и стал обихаживать направо-налево, изничтожать «наросты» на глиняной посуде — всякие «излишние» носики, ручки, завитушки: на чайнике, кружках, кринках, объемных корчажках для теста и молока. Лишаю их первоначального вида, который придал им когда-то старинный гончар, заботясь о товарном виде изделий.

А вот дыбаю с полной кринкой молока от лавки до высокого порога избы. И уже на пороге выпускаю «тяжесть» из рук, с восторженным возгласом «бах!», смотрю на черепки кринки и как растекаются по полу молочные потоки.

Шестой я ребенок у родителей. После меня появятся на свет еще двое. Но в общей сложности уцелеют и выживут окончательно — только четверо. И все мужики. Сейчас не ведаю, понятно, что дело поставлено на выживаемость, естественный отбор, как издавна было поставлено в многодетных крестьянских семьях. Выживают наиболее крепкие, способные удержаться за эту жизнь, действительность. К рождению очередной «души» подрастает кто-нибудь из старших, и всем нам приходится быть няньками своих братишек и умерших накануне войны сестренок. Мне достался в няньки брат Саша. Он старше меня на семь лет.

Он таскал меня двухгодовалого на закрошках, то есть на спине, по всем окрестным лесам, где он со своими ровесниками промышлял пучки, шкерды, копал саранки, добывал полевой лук, чеснок по ранней весне, зорил вороньи и сорочьи гнезда. Когда он снимал меня со спины, заставляя топать своими ногами, я орал, поймав ступней первую колючку, требовал усадить обратно на закрошки: «Больно, кая мая зая! Больно-о!». Саша закидывал меня опять на спину, но сбрасывал вновь возле березы с вороньим гнездом, которое непременно надо разорить, пока яйца свежие, не запаренные, и можно, вернувшись домой, сварить их в чугунке, съесть. Но чаще добытое из вороньих, сорочьих, реже утиных гнезд, употреблялось в сыром виде, в тех же походно-полевых условиях. Сколько мне пришлось выпить этих сырых яиц — вороньих, утиных, а то и чаячьих, один Бог ведает.