Алекс Бертран Громов - Сталин и Берия. Секретные архивы Кремля. Оболганные герои или исчадия ада?

1. О настроениях. Они в основном определялись следующими причинами:

а) После назначения меня в Н[ар]комвод в апреле месяце 1938 г. я целиком окунулся в работу Наркомата. Началась навигация при полном провале зимнего судоремонта (к началу навигации вышло не более 40 % судов, многие из них становились на повторный ремонт) – все это заставило меня отдавать почти все время Наркомводу. Во всяком случае, с 13 апреля ровно два месяца я почти не ходил в НКВД. Через месяц я уже почувствовал нелады в работе НКВД. Все поплыло самотеком и в особенности следствие. Фриновский никогда не был полноценным замом, а здесь это сказалось вовсю. Я этого не скрывал и перед ним. Говорил в глаза. Заставлял заниматься всеми делами Наркомата, а не только ГУГБ. Практически из этого ничего не вышло. Помнится, я говорил об этом с Молотовым, однажды при Вашем очередном звонке ко мне в кабинет – говорил Вам.

Особенно, однако, чувствовалось тогда, что аппарат НКВД еще не дочищен. Я об этом также не однажды говорил Фриновскому. Просил его заняться чисткой. Просил без конца у Маленкова человека на кадры. Фриновский чистку оттягивал тоже ссылкой на отсутствие проверенного кадровика и ждал его прихода. Однажды раздраженно в присутствии многих, и Фриновского в том числе, я потребовал личные дела сотрудников тогдашнего 4-го отдела, чтобы заняться этим самому. Конечно, из этого ничего не вышло. Опять запарился во множестве текущих дел, а личные дела сотрудников продолжали лежать. Должен для справедливости сказать, что кое-что я и в это время подчищал, и подчищал немало. Однако за следствием не следил, а оно оказалось в руках предателей.

Все это перегружало и без того перегруженную нервную систему. Стал нервничать, хватался за все и ничего не доводил до конца. Чувствовал, что Вы недовольны работой Наркомата. Это еще ухудшало настроение.

Казалось, что надо идти в ЦК и просить помощи. У меня не хватило большевистского мужества это сделать. Думал, выкручусь сам.

б) Решающим был момент бегства Люшкова. Я буквально сходил с ума. Вызвал Фриновского и предложил вместе поехать докладывать Вам. Один был не в силах. Тогда же Фриновскому я сказал, ну теперь нас крепко накажут.

Это был настолько очевидный и большой провал разведки, что за такие дела, естественно, по головке не гладят. Это одновременно говорило и о том, что в аппарате НКВД продолжают сидеть предатели. Я понимал, что у Вас должно создаться настороженное отношение к работе НКВД. Оно так и было. Я это чувствовал все время. Естественно, что это еще больше ухудшало настроения. Иногда я стал выпивать. На этой почве появилась ртуть. Это еще хуже сказалось на физическом состоянии.

Вместо того чтобы пойти к Вам и по-честному рассказать все, по-большевистски поставить вопрос, что работать не в состоянии, что нужна помощь, я опять отмалчивался, а дело от этого страдало.

в) Затем начались дела с моим аппаратом (Цесарский, Рыжова и др.) и, наконец, семейные дела. По совести Вам скажу, т. Сталин, что дела с Цесарским и Рыжовой я считал тогда происками нечестных людей. Думал даже так, что бьют по людям, которые со мной пришли в ЧК, только для того, чтобы ударить по мне. Считал, что хотят взять реванш за тот разгром, который я учинил, плохо ли хорошо, вражеским кадрам в ЧК и вне его.

Перебирая отдельные факты, я их обобщал и делал вывод, что ведется какая-то организованная линия на мою дискредитацию, через это чтобы опорочить так или иначе людей, которым я доверял.

Даже к этому прибавлялось ряд фактов, где я прямо подозревал попытку дискредитировать меня через мою родню. Несколько месяцев тому назад, я, например, случайно узнаю, что в наружной разведке работает мой племянник. Сам он портной, до этого работал на фабрике, неграмотный и никак не подходит к этой работе. Распорядился выгнать его с работы. Недавно узнал, что он получил в ЧК квартиру. Как мне говорят, его специально вызывал Заковский и всячески устраивал ему все удобства. До недавнего времени комендантом в одном из наших объектов работал брат. Характеристика его Вам известна. Я о нем рассказывал в связи с арестом Воловича. Это полууголовный элемент в прошлом. Никакой связи я с ним не поддерживаю с детства. Просил несколько раз Фриновского вышибить его с работы и дал ему характеристику этого человека. Он все время тянул, обещал вызвать переговорить, не торопиться. Недавно узнаю, оказывается, и этот успел получить квартиру. Подозревал, что это не простое подхалимство, тем более что многие из этих «подхалимов» знали мое отношение к такого рода делам. Наконец, семейные дела. Вы о них знаете.

Во всем этом я оказался не прав. Переживал очень и очень тяжело. Мне всегда казалось, что я знаю, чувствую людей. Это самый, пожалуй, тяжелый для меня вывод – что я их знал плохо. Я никогда не предполагал глубины подлости, до которой могут дойти все эти люди.

Переживаю и сейчас тяжело. Товарищи, с которыми дружил и которые, показалось мне, неплохо ко мне относятся, вдруг все отвернулись, словно от чумного, даже поговорить не хотят.

Все это, конечно, сказывалось на настроениях и сказывается, хотя в другой форме, сейчас.

г) Переживал и назначение в замы т. Берия. Видел в этом элемент недоверия к себе, однако думал, все пройдет. Искренне считал и считаю его крупным работником, я полагал, что он может занять пост наркома. Думал, что его назначение – подготовка моего освобождения.

д) Наконец (я так думаю), не малую роль во всем этом сыграло мое физическое состояние. За два последних года напряженной, нервной работы, в сильной степени напрягли всю нервную систему. Обострились все восприятия, появилась мнительность.

Вот, пожалуй, все о причинах настроений. Во всем виноват я и только я.

2. О моих грехах перед ЦК ВКП(б) и перед Вами, тов. Сталин.

а) Я уже говорил Вам, что еще задолго до назначения т. Берия у некоторых людей в аппарате, и главным образом у Фриновского, были предубежденные отношения к грузинским делам по линии ЧК.

Трудно припомнить все факты (их много), однако я чувствовал это очень часто. Пожалуй, я не ошибусь, если скажу, что у Фриновского это обострилось после известных показаний Сефа, о которых он узнал от Багирова. Первое время я думал, что это просто известная ведомственная ревность, поскольку грузинский ЧК не всегда соблюдал служебную субординацию. Затем я стал думать и даже спрашивал у Фриновского, не были ли плохими его личные взаимоотношения с Гоглидзе в бытность Фриновского в Грузии. Казалось, и это отпало. Однако критическое отношение не исчезало. Фриновский, например, мне очень часто говорил: «Ну все, кто работал когда-либо в Закавказье, обязательно пройдут по каким-либо показаниям в Грузии, линуют там дела» и т. д.