Виктор Визгин - Визгины и другие

Мамин брат Юрий Бирюков сообщил мне интересные сведения о жизни Сергея Михайловича в предвоенные годы. Он сказал, что однажды дядя Сережа «проговорился», сказав ему, что перед войной он целый год просидел в тюрьме гестапо в Гамбурге! Я не помню, чтобы он сам об этом мне рассказывал. Не остался в памяти этот эпизод его биографии, если вспомнить то, что рассказывала нам о его жизни мама. Но в те годы и не о таком привыкли молчать люди служивые. Юра рассказывал, что дядя Сережа, выполняя какое-то спецзадание, был захвачен немецкой контрразведкой и затем сидел в гестаповской тюрьме в жутких условиях. Где и как это случилось – он не сказал. Жизнь дяде Сереже, по его словам, спас пакт Молотова – Риббентропа, благодаря которому обе подписавшие его стороны смогли обменяться арестованными агентами своих спецслужб.

Предвоенные годы и начало войны были настолько тяжелыми и трудными, что о них он ничего мне не рассказывал, по крайней мере в моей памяти о его жизни в это страшное время у меня ничего не сохранилось. Зато о последних годах войны, особенно о том, как он в 1945 г освобождал Вену, какие там были бои и как он жил потом в австрийской столице, он рассказывал часто и охотно. Благоустроенность жизни, бытовая культура австрийцев произвели на него впечатление, запомнились и потом служили как бы свидетельством того, что можно жить иначе, чем мы живем. Где – то под Веной он был тяжело ранен. А после войны продолжал службу на Нижнем Дунае. Он служил на Дунайской флотилии, база которой в последние годы войны находилась в Измаиле, и, помнится, в другое время он нес службу также и в небольшом городке Рени, расположенном несколько выше по течению Дуная (недалеко от румынского Галаца).

Перенесенные испытания подорвали могучее его здоровье, и, может быть, поэтому демобилизовался дядя Сережа довольно рано. У него на погонах была белая полоса – знак того, что ему дано право носить военно-морскую форму, будучи демобилизованным. Левая рука у него была прострелена. Последние годы жизни жил он в городе Плесе в Ивановской области. Место для пенсионерской жизни он выбирал долго, с большим разбором, не спеша объезжая близкие его сердцу приволжские места. Остановился на Плесе, где и поселился вместе с семьей в двухкомнатной квартире на втором этаже в доме на самом берегу Волги.

Его жену звали Валентина Александровна. Была тетя Валя значительно моложе дяди Сережи. Происходила из крестьян Вологодской области. Была смугла лицом, округлость которого, а также и молчаливость нрава, как мне казалось, отсылали к финно-угорским корням. Дяди Сережи дома не было, когда у них появились сыновья – это были военные годы, отпуска для фронтовиков были нечастыми и недолгими. Тетя Валя, следуя своему вкусу, почему-то назвала одного мальчика Эдуардом, а другого Арнольдом – глухая русская деревня любит лоск западноевропейских королевских имен. Дядя Сережа, узнав об этом, рассвирепел – в ярость и гнев он впадал без большого труда – и сразу же переименовал детей точно так, как были названы его племянники, то есть мы с братом, причем по нашей же схеме: старший – Володя, младший – Витя. Володя родился в 1941 г., а Витя с той же разницей, что и у нас с братом, в конце войны, в 1945-м.

Володя служил на Северном флоте, потом окончил техникум, работал на строительстве Нурекской ГЭС в Таджикистане, затем теплотехником в Донбассе, на Украине. Дядя Сережа из принципа не давал Володе денег на образование, держа его по-спартански в черном теле. Быть может, отчасти поэтому, следуя примеру своего отца, Володя увлекся тяжелой атлетикой, бодибилдингом, стал культуристом. Нередко, проездом в Плес, останавливался у нас. Мы вели с ним долгие беседы. Он поражал мое воображение своей физической силой и повадками сверхчеловека. Хотя внешне смуглостью и овалом лица он напоминал мать, но характером упрямого гиревика явно походил на отца. Замкнутый в себе и потому несколько угрюмый, сильный одиночка вроде героев то ли Джека Лондона, то ли Джозефа Конрада или Хемингуэя, дядя Сережа, его отец, в молодости выбрал себе для физического саморазвития систему немца Мюллера и жил неукоснительно по ее правилам. Немецкая сила воли и фанатичная рассудительность сочетались у него с русским размахом с его крайностями. Бережливость до скупости, расчетливость во всем и правила, правила, правила. Возможно, отчасти давали себя знать семейные раскольничьи корни. Но в его суровом «лютеранстве» была действительно жизненная сила: и дядя Сережа, и его старший сын – подчеркнуто самостоятельные, физически сильные, умелые и самоуверенные в практическом обиходе люди. На все у них имелась своя позиция, свое мнение – твердое, непреклонное. Мне запомнились прежде всего долгие и страстные споры дяди Сережи с нашим отцом, особенно в то время, когда только что отгремел ХХ съезд и вся Москва гудела, как разворошенный улей. Но столица гудела предвещаемыми политические перемены разговорами и ранее, сразу после смерти в 1953 г Сталина. Время теперь, в разгар ХХІ в., так стремительно «убегает вдаль», что если не сказать об этих спорах хотя бы несколько слов, фиксирующих отложившиеся в памяти впечатления, то, боюсь, они так и уйдут вместе со мной навсегда. Споры папы с дядей Сережей были дискуссиями непоколебимо верующего в осуществление коммунистического идеала партийца с умеренным скептиком. Они проходили всегда под бутылку цинандали, которым угощали и меня, ученика восьмого класса. Память о них отложилась в написанном тогда же, в 1955 г, стихотворении:

«Скептик» в этом, детском еще, стихотворении явно «списан» с дяди Сережи, а образа отца в нем нет, если не считать отсылающего к нему оптимистически-ортодоксального тона в последнем двустишии. Об этих спорах хотелось бы рассказать в другом месте, сосредоточившись на них остатками памяти. Получится ли? Вижу, дядя Сережа сидит на стуле с торца нашего кухонного стола. Нередко в майке, позволяющей видеть его мощные, теперь уже с излишней полнотой руки. Бутерброды с докторской колбасой нарезались им непрерывно. Пили же в меру. А говорили так горячо, так долго и с такой самоотдачей, как теперь уже не говорят. Но ведь сейчас я говорю не о самом дяде Сереже, а о его сыне. В отличие от своего отца, когда Володя приезжал к нам, он не высказывал никаких политических мнений, а только, не без гордости собой, рассказывал мне о своих победах над девицами и тяжелыми гирями. Осанка, мускулатура, загар – все было у Володи бесподобно и вызывало если и не зависть, то уж точно неподдельное восхищение у меня, его двоюродного брата, не знавшего в то время никаких физических упражнений и погруженного в книги, учебники и свое бумагомарательство.