Г. Цурикова - Лицо другого человека. Из дневников и переписки

11 декабря. 2 ч. дня

Теперь что-то решилось навсегда! «Всегда» – какое страшное слово! На душе очень нелегко и было бы еще хуже, если бы было «ясно»!

«Я теряю человека», следовательно, теряю «все», утешительно лишь то, что не буду его мучителем. Но это утешение захватывает лишь периферию. Это этика ощущений, этика мрака, но не этика жизни.

Наше мимолетное знакомство осталось ли без последствий? О, далеко нет! Я вынес из него беспримерно много.

12 декабря. 6 ч. вечера

Отчего я не могу поставить этому делу «аминь»? Ведь я уже наполовину и даже более чем наполовину – сказал это слово в последнем письме от 8 декабря. Что же мучиться теперь? Ведь уже решено! Ведь уже 3 суток прошло, как «аминь» сказал. Ведь ты поступил честно. Ведь 90 против 10 для тебя это дело стало «прошлым» и уже «несущественным».

Все дело в том, что доселе я не знаю, – хорошо или дурно я поступил, победителем или побежденным из этого дела вышел, буду воистину сожалеть свое дело или нет.

Я поступил с точки зрения этики ощущений.

Истинно любящий человек этою этикою не довольствуется.

12 декабря

Поверите ли, у меня и сейчас есть еще «надежда», что «аминь» отвергнут. И, в то же время, – как я подло переполошусь, если получу об этом известие.

Записываю это, чтобы потом приятнее было над собой посмеяться или себя исправить.

12 декабря. 8 ч. 15 м. вечера

Мы до сих пор слишком мало сходимся с женщиной, как с личностью. Поэтому наши отношения к ней ложны во многом. Я не так ответил бы 8 декабря Пелагее федоровне, если бы видел в ней милую мне личность. Сами женщины видят в себе по отношению к мужчине более «безличное существо», чем личность. Остатки варварства в отношении к женщине – это так называемые «расчеты», «выгоды» и т. п. при браке.

Теперь, если мне еще придется войти в сообщение с П. ф., я отнесусь к ней по-другому.

13 декабря. 6 ч. вечера

Ободряю себя, поддерживаю себя. Я ежедневно непроизвольно прошу много духовной энергии. Тяжело.

14 декабря. 5 ч. 30 м.

Уношусь мыслью к П. ф. Что она теперь делает? Между нами что-то ненормальное и не может успокоиться.

14 декабря. 8 ч. 45 м.

Зачем, зачем все это? Зачем было дать силы начать, затем отнять ее в решительный момент? Зачем так смеяться над лучшими минутами жизни? Ведь все равно исход один – уничтожение. И добро и зло – все канется в эту бездонную вечность, в ничто! Зачем же не дать нам добра в этот маленький промежуток? Зачем делать нас непроизвольными мучителями именно тех, кого мы любим? О, рок, рок! Зачем же, после всего этого, еще поселять в нас омерзительную, физиологическую жажду жизни?

IS декабря. 10 ч. утра

Нет, я истинно и глубоко побежден. Дай Бог мне этого не забывать.

19 декабря

Знал ли ты, несчастный Пилат, около кого стоял ты, когда умывал руки в его крови? Из любви ли к нему ты это делал? Или в твоей бедной душе говорило чувство справедливости? Знал ли ты, что пред тобою стоит тот, кто носит в себе все страдание мира, страдание, способное раздавить лучшую человеческую грудь и голову? Знал ли, что мы будем знать твои слова? Бедный, бедный, бедный Пилат!

Обращение с человеком, который от нас зависит, – как с червем, и взгляд на человека, который не имеет в нас ничего – как на Бога, – это постоянное и тягостно-подлое наше обыкновение.

22 декабря

Пелагея федоровна – редкая девушка. Это открывается для меня лишь теперь. Простота и доверчивость – вот особенности этой ясной души. Я не встречал такой сильной и, в то же время, мягкой наружности; с этим было бы все-таки легко примириться. Но я не встречал такого сочетания детской простоты и доверчивости с несомненно мужественным сердцем; я, наконец, не встречал сочетания всего этого с любовью ко мне. Это потеря жизни… Господи, дай ей счастия, да вспомнит она меня добрым словом в минуты своего счастья!

Мефистофель – это мысль. Это «дух, который всегда отрицает». Это Гамлет, Павел Фивейский! Но он достаточно умен, чтобы видеть, что рядом с его отрицательным духом – течет нечто могущественное, столь могущественное, что при всем своем убеждении, что «все, что существует, достойно исчезновения» и что «было бы лучше, если бы ничего не было», – при всем своем убеждении и дьявольской самоуверенности – он едва не сходит с ума при виде упорства бытия мирового порядка. Он сознается, что его поддерживает лишь великая, вдохновенная страсть. ‹…› И Мефистофель ничего не может возразить Фаусту, когда тот укоряет его, что он «вечно живой, священно творческой силе лишь грозит холодным кулаком, сжимающимся в тщетной ярости».‹…›

Вот опять вариации той же истины, – великой дилеммы мира, – смерти и жизни, плоти и духа, Аримана и Ормазда, «мира сего» и «облечения во Христа», падения и восстания, положения и отрицания, воли и мысли.

Войди в течение «вечно живой, священно творческой силы»! Это – нечто великое, вечное, закономерное, естественное, древнее и, при всем том, родное нам – нас породившее. Это могущественнейшая «сансара», затопляющая все на своем пути, не знающая преграды, не понимающая ограничений, – «сансара», пред которой отступает даже сама мысль, сам Мефистофель… Или же последуй за мыслью, за Мефистофелем; только никогда не обманывайся, что ты стал выше «сансары»… не сделайся из великого Мефистофеля – глупым мистиком!

Большинство людей живет в «сансаре», заглядывая для успокоения в чертовскую сферу мысли. Не отдавшись мысли и не погрузившись совсем в «сансару», они мятутся всю жизнь, не находя согласия. Это святоши, ханжи, мистики, декаденты, нигилисты и т. д. и т. д. Мало кто решится, раз начав, – «до конца претерпеть» путь мысли.

Раз начав думать, человек уже не должен «обращаться вспять»; он должен искать спасения в мысли же.

Философия, философский ум – это тощая корова египетского фараона. Она съедает все, что дают ей науки, весь этот «тучный», многими веками собранный материал, – съедает его и все же остается тощею.

Все великое создано человеком из-за столкновения с мировой необходимостью. В глубине всяких идей, всякой мудрости, всякого верования лежит признание факта непреложности мировых законов.

Философия есть наука гениев. Лишь в их руках она всегда бессмертна. Великие философские системы не умрут для мыслящего человечества.

Когда философская школа «вымирает», – это значит лишь, что кафедра попала в руки посредственностей.

Поэтому истинный ученый, действительно живущий интересами знания, никогда не отвернется презрительно от философии. Напротив, его надежды направлены на нее.

Философия не умрет, ибо не умрет потребность взглянуть на действительность не относительно, но безотносительно, философия как синтез не умрет; интерес к философу как синтетику не умрет.