Г. Цурикова - Лицо другого человека. Из дневников и переписки

15/16 мая. 1 ч. ночи

Кажется, что петербургские дни: хождение на Офицерскую, в Корпус, зимние вечера у Анастасии Львовны с Марией Львовной, Невский в разную погоду и при разном освещении; важные чиновничьи круги, куда меня вводила А. Л., милое семейство Сипягиных и, на фоне всего этого, милый образ Насти, – все это пройдет мимо моего сознания как сон. Я почувствую себя проснувшимся после долгого сна, когда попаду под серое осеннее небо и туманный воздух на панелях во дворе Иосифова монастыря. Так мне кажется сейчас… Какое же чувство будет, когда придется вспомнить этот сон?

К чему весь этот мир в пространстве и времени, эти деревья с причудливыми разветвлениями и листьями, эти утро и вечер, эта людская жизнь, все это, так похожее на мимотекущий и непонятно причудливый сон? К такому настроению приходит человек, мало-помалу с течением жизни завертывающийся в самого себя… Стоит ли опять развертываться с тем, чтобы, захватив новый кусочек действительности, снова свернуться в ту же темную скорлупу для своих переживаний?..

Откуда берется, чем достаточно объясняется стремление человека подходить под обобщения? А существование этого стремления подметить не трудно у обычного человека. Посмотрите на людей, гуляющих на вокзале, или на людной улице, например, на Невском. Этот человек идет, вздрагивая с таким напряженно-непринужденным видом: очевидно – из желания подойти в глазах встречных под знакомый им класс людей, например, непринужденных от привычки быть в большом обществе. Этот офицер идет и смотрит так особенно браво и самоуверенно: очевидно – желая, чтобы окружающие сказали: а, это нам известный тип молодого военного, который «не даст себе наступить на ногу». А вот тот генерал – как прямо сидит он в коляске, как важно, и прямо, и беспредельно самоуверенно смотрит он на то, что встречается на улице: очевидно, ему хочется, чтобы все те, кто на него смотрит, поняли, что он– известный им «строгий, но справедливый», имеющий силу и «вес» старик-военный, который «видал виды» и которому не известны некоторые чувства, свойственные, например, студенту, но которому зато известны другие, не свойственные, например, чиновнику. А этот молодой человек в сюртуке с синим воротником и фуражке прусского образца: он очевидно желает, чтобы не принимали за «молодца-студента». И наконец, нельзя же не заметить вообще у большинства гуляющих современных людей среднего умственного уровня – стремление казаться носящими признаки культурных модных воззрений и идей.

Я знаю одну семью. В ней отец семейства берет ложу в сто рублей потому, что так «прилично» положению миллионера – тайного советника, директора банка. Сын его имеет при родительской квартире особые комнаты, где он кутит с приглашаемыми для того товарищами, и на это даются ему особые средства, – все это потому, что так «прилично» студенту из богатого и аристократического круга. Две дочки – барышни занимаются разными добродетелями: изучают с англичанкой литературу западных национальностей, шьют с благотворительными целями фартучки и кофточки, а в известное время года – ходят в церковь; все это потому, что так «прилично» барышням богатого и аристократического семейства.

А то, – еще лучше, – я знаю барыню аристократического круга, пишущую что-то о Сафо потому, что литературные занятия, кроме того что совершенно безобидны, еще представляют в барыне – оригинальность, приличную для ее положения. Эти люди ухитрились устроить даже и оригинальность «приличной»: так, вообще говоря, дорого им подойти под обобщение, быть в глазах окружающих – типом.

Знаете ли вы, как живут люди в тиши внутренности этих огромных домов? О, их жизнь движется около двух естественных фокусов – стола и отхожего места. Потому-то такую громадную роль играет у них в квартирах эта комната, где они с такими удобствами испражняются. Мирная жизнь великой Природы только в этих двух отправлениях осуществляет в них свое присутствие; остальное – их личные занятия и прихоти и столь же неважно по сравнению с теми двумя фокусами, как вообще неважна жизнь индивидуальности по сравнению с жизнью Природы.

Как сравнить жалкую поэзию светских песен (худшие из них – «романсы»), это жалобное, скулящее описание жалких чувств скучающих самца или самки, – с великой поэзией этики иудейских пророков? И, между тем, приходится делать это оскорбительное для чувства сравнение, когда происходит еще более оскорбительное забвение у наших современников иудейского искусства и замена его скулящими звуками пошлых «жрецов искусства».

Я весь этот год достоин глубокой жалости в самом широком и глубоком смысле этого слова. И сознание этого вселяет в меня упование на Милость Божию ко мне: да покроет эта бесконечная жалость, бесконечная Милость то, что уже испорчено, что фальшивит в моей душевной машине, да не помешает слитию со всемирной правдой и славой!..

Я чувствую, переживаю теперь некоторые эмоции, что это – ненужные волнения, ненужная трата душевной энергии, нечто уже неспособное дать мне нового «опыта». Если так, то во всяком случае не экономично и не имеет цели снова пускаться в эти пороги душевной жизни, если заранее знаешь, что объезд будет по старой колее…

Как искусственно сделать вопрос «где истина?» – действительным вопросом жизни? Очень действительный способ: если через такой-то срок не найду, где истина, т. е. как оправдать свое существование, надо прекратить его, как неоправданное.

Я с детства знаю молитву, люблю ее. Мне хочется оправдать ее другим. Ее отрицают и, когда отрицают, часто ссылаются, как на основание, на науку: будто бы молитва не согласна с самим духом, каким живет наука. Науку нельзя не любить, нельзя не любить начала, каким живет чистая наука, нельзя не любить Гегеля. Мне лично любовь к чистой науке не мешала любить молитву; этого мало, – вдохновение научными началами оправдывало мне настроение, каким я творил молитву. Мне и хочется уяснить это, оправдаю ли я молитву из начал науки, – чтобы оставить отрицание молитвы на счет безумного упорства, каким всегда встречает тьма правду и свет. Реальное же побуждение искать правду у меня не исчезнет, пока буду помнить тетю Анну. На фоне бесконечного Ничто во мне борются великие традиции, данные мне прошлого жизнью человечества. И их я должен примирить.

В высшей степени полезен и нужен людям талант Вольтера и Ницше – так несравненно подмечать смешные стороны тех фраз, какими люди хотят примириться или освоиться с действительностью.

25 мая

«Человечество» – отвлеченное и мое; «человек» – конкретное и действительное. Эта нравственная концепция заставляет меня непосредственно признать действительность других людей такою, как моя действительность. А отсюда преимущество идеи индивидуального человека пред бессмертием «человечества».