Петр Вяземский - Переписка князя П.А.Вяземского с А.И.Тургеневым. 1837-1845

Жилось бы и здесь месяца два, но парижское горе с ума нейдет. Тяжело! Поспешу туда, а ты поспеши сюда, если в самом деле сбираешься. Хотелось бы на второй после фоминой неделе выехать. В Архиве ежедневно, но выборка не богата, хотя любопытно видеть о чем думали, о чем хлопотали и как писали и действовали во время Вольтера и Дидеро. О последнем кое-что узнал, так, как и о Рюльере, и списал; жаль, что не для твоей котомки. Я иду, то-есть, читаю, раком и восхожу от новейшего к старому, но старый пес на сене, Малиновский, все еще не все выдал мне, хотя и образумился несколько. Сегодня примусь трепать папу и оставлю m-me Dubarry, Сергея Салтыкова, графа Чернышева, князя Дмитрия Голицына и Хотинского, и Шуазеля и прочих, и прочих.

16-го апреля 1837 г. Москва.

Ты не послал ко мне письма Плюшара, от федорова полученного, а я чуть-чуть не испортил здесь дела, заключив почти другое условие с здешним книгопродавцем. Письма твоего к Булгакову также не читал еще. Я здесь все привел в порядок и только ожидал Плюшара, чтобы копии с примечаниями послать в Петербург при письме к Мордвинову. Пожалуйста, не задерживай писем и пришли скорей Плюшара. У меня тысяча дел в голове, и об одном думать часто нет времени. И с Малиновским все еще надобно возиться, хотя он и получил разрешение. Отошли письмецо к федорову немедленно.

Я спешу кончить здесь дела и скорее ехать в Париж, ибо положение Клары и брата очень беспокоит меня. Дело по передаче имении я уже почти кончил и уже теперь почти я не Тургенев! Тяжело и грустно! Такого чувства я еще не имел. Уступил бы и другую половину дохода, одной лишившись, если бы можно было оставаться владельцем Тургенева и иметь надежду увидеть еще раз родимое пепелище, по оно теперь в письме к Стиглицу. Прости! Пожалуйста, не задерживай дела печатания писем: на нем основано другое, не для меня одного интересное. Потом издам Шлёцера, Дмитриева, Жуковского, Батюшкова, тебя, и мало но малу все покойники оживут в письмах ко мне.

Посылаю тебе письмо Дидеро к жене о Петербурге и Екатерине. Если напечатаешь его в своей «Старине», то выпиши, в виде предисловия, то, что я говорю об этом письме и об обществе библиофилов в Париже. Это письмо мое в числе оставленных у нас. Издаешь ли свой альманах? Где будет письмо из Веймара? Мистификация 1727 года осталась у меня. Я готов прислать ее тебе, если ты поместишь ее в альманах. Иначе, не хочется отдирать листы от собрания дипломатического или переписывать две или три страницы, кои написаны с другими делами дипломатическими.

Я все укладываю и спешу привести в порядок то, что здесь остается и что беру с собою.

19-го апреля 1837 г. Москва.

Христос воскресе! Наконец получил я и еще письмо от брата. Клара была в опасности от потери крови. Были признаки d'une fausse couche. Теперь, благодаря Бога, лучше, хотя она еще очень слаба, но сама писала ко мне.

Из прилагаемой у сего записки ты увидишь, в каком состоянии теперь дело о памятнике Карамзину. Сообщаю тебе следующие также верные сведения, но прошу тебя не называть меня, ибо тогда тотчас бы угадали, кем они доставлены, то-есть, Аржевитиновым, а он член комитета о сем памятнике и честнейший человек, и следовательно на верность сих сведений положиться можно. Другие члены комитета о сооружении памятника: Языков, умный брат поэта и Григорий Васильевич Бестужев, предводитель дворянства, благородный и добрый человек (не бывший удельный директор). Комитет сей объяснял прежде бывшему губернатору Жиркевичу, и он с своей стороны сделал все, что мог; но жаль, что не отдал под суд канцелярии, утаившей большую сумму при губернаторе Загряжском (7000 р.), который, вероятно, с секретарем делился его женою и деньгами на памятник. Жиркевич взыскал сии деньги сполна с канцелярии и потом поступил, как в записке значится. Но тот же секретарь остался, а между тем поступали и поступают суммы в канцелярию губернатора, и зло, может быть, продолжается. Слух носится, что теперешний губернатор, хотя человек и порядочный, также в связи с женою того же секретаря своего; оттого опять не дают надлежащего хода этому делу и защищают секретаря, с коего бывший после Загряжского губернатор взыскал уже 7000 р. Комитет начинает отчаяваться в получении исправно денег; разве ожидать, что Контроль выведет все наружу, но между тем не будет памятника. Вот еще утрата по комитету, и также только для объяснения там, где это может быть без вреда членам комитета: недавно было у них заседание в комитете. Один из них обратился к г. Пересекину, приехавшему из Петербурга, и предложил пожертвование. Пересекин отвечал, что готов дать и еще, но что он уже вручил Загряжскому в Петербурге, при встрече с ним и по его предложению, 50 рублей ассигнациями и подписался на каком-то листе. Справились с делами комитета и не нашли ни имени его, ни того листа и никакой суммы, особливо от Загряжского представленной. Комитет желал бы, чтобы ему позволено было публиковать в газетах отчет. Об этом представлял бивший губернатор Жиркевич, по разрешения не получил, и неизвестно почему. Это бы полезно было и потому, что тогда открылось бы, кто не заплатил по сбору, бывшему на вашем петербургском обеде, где пожертвовано 4500 рублей; а внесли деньги только Дмитриев, князь Вяземский, Жуковский, Пушкин и еще кто-то. Мне пришлют имена и другим внесшим, но немногих; кажется, министры не внесли. Оттого не смеют и напоминать по именам тех, кои не внесли, а только пили в память бессмертного – «in silence», как говорят англичане, но они и вносят. Меня умоляют похлопотать об этом в Петербурге, а мне чрез кого же хлопотать? Попытайся ты, не выводя моего имени, дабы не угадали Аржевитинова. Загряжский знает уже, что я не скрывал его симбирских мерзостей, да и от кого они были скрыты? Разве от тех, кои, выкинув его из службы, дали ему 6000 рублей жалованья. Но я не даром говел и замолчу.

Мы с тобой сошлись в чувстве и в мнении о Подновинском. И для меня, после Corso, это первое народное гулянье. Я ставлю его выше mât de cocagne парижского и прочих; радуюсь, что увижу его, хотя в последний раз. Предпочитаю и наше умовение ног римскому. У нас вернее и ближе к тексту Евангелия действуют, да и нет примеси басни, то-есть, нет тринадцатого слетевшего откуда-то ангела, а просто двенадцать апостолов. Все чинно, и дьякон ревет во услышание всего набитого православного собора, так что каждый знает, что в каждую минуту происходит в туалете архиерейском. Но и здесь, в самом действии, много еще театрального; например, разговор Иисуса Христа с Петром-апостолом. Впрочем, этот разговор – в тексте. Вчера слышал я у княгини С. Мещерской, как Казимир восхищался первыми минутами благовеста и народным сборищем в Кремле в полночь Светлого Воскресения. Я сам расчувствовался и погрузился в какое-то религиозно-патриотическое мечтание, услышав первый гул ночного колокола Ивана Великого с товарищи. Какой-то рев и гул вместе, и ночь, полуосвещенная плошками и свечами, вокруг церквей бродящими. Уверяют, что надобно в эту минуту быть на Иване