Инна Лиснянская - Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой

‹…› Обстановка продолжает оставаться поганой во всех аспектах жизни, и абсолютно – непредсказуемой. Это не способствует тому равновесию души, когда приходит слово. Способствует только сиюсекундникам «перестройки», к ним приходит не слово, а словеса, заранее обреченные на мотыльковую участь. Кстати, я напрасно оскорбляю жизнь мотылька. Это живое существо. Может быть, в день проживает космическое время. Кто знает? ‹…›

Мамочка, дорогая, привет! Пишу тебе в последний день лета. Наверное, у вас это ощутимо – прохладно, желтеют листья, льют дожди. Здесь лето кончилось только по календарю.

Инжир спелый с деревьев валится, дети собираются в школу.

Жду папу, жду тебя с Семеном Израилевичем, придумываю, куда поедем, в каком кафе засядем, под оливами, в саду, за белыми столиками… Настроение элегически-меланхолическое, начинают посещать видения – Крапивинский переулок, но он и для вас теперь видение. Машка же переехала с Бульварного кольца. Но стоит лишь вспомнить сад во дворе иностранной комиссии, в душе все леденеет и ностальгия прекращается. Иногда, если этого мало, вспоминаю нашу дорогу от дома до автобуса на Ленинградском шоссе.

Наверное, если бы я активно участвовала в литературном процессе там, мне было бы тяжело здесь. А так хорошо – нигде никто. После выставки, в образовавшемся вакууме – каникулы в ульпане – я села что-то писать. Делаю это, скорее, чтобы самоутвердиться, чтобы еще раз продумать все, пишется что-то сатирическое, по Марксу, смеясь, расстаюсь со своим прошлым. А хочется чего-то другого, лирического взамен сатиры, но не хватает дыхания, не хватает свободы внутренней, но пока упрямо пишу.

Дети говорят на иврите, в ивритской компании я их не понимаю, разве что догадаться могу, о чем речь идет. Сережа понимает и говорит, он не прибегает к английскому, а медленно говорит на иврите, а я ленюсь, видимо, еще не дошло полностью до сознания, что это теперь мой язык. Или упрямство? Мол, берите меня такую, с русским в подкорке и английским на челе. ‹…›

В Израиле прекрасно то, что любая хандра или неудача не ощущается, как постоянные, всегда присутствует вера, что все наладится и будет хорошо. Здесь живет народ с ощущением будущего, хорошего будущего. И поэтому люди друг другу мало жалуются, это видно в автобусе, когда встречаются знакомые, как они сияют, как они готовы друг друга обрадовать новостями, если даже не понимаешь, что хорошего они друг другу сообщают, то по приподнятой интонации догадываешься, что они или хвалят детей, или внуков, или цветы, или что-то у них взошло, проросло, получилось. ‹…›

Мамочка! У меня сейчас при себе нет машинки, а очень хочется поделиться с тобой впечатлениями. Я – у Вилли Гроага, того самого, кто помнит Фридл и кто привез чемоданы с детскими рисунками из Терезина в еврейскую общину Праги. Он живет в кибуце, работает на фабрике, в кибуце же, химиком. Его фабрика похожа на маленький частный завод 20-х годов – высокие цилиндры, голубые, кажется, все гудит, перед фабрикой цветник и крошечная лужайка, на ней, под цветущей китайской розой, камень – на нем имя солдата, погибшего в Шестидневную войну. Фабрика, да, такая могла быть и в Греции, и в Турции, а вот такой камень под цветущей китайской розой, неприметный, это уже история многострадального Израиля.

И еще – человек такого уровня европейской образованности, как Вилли (можно сравнить его с Эфроимсоном [40] Генетик Владимир Павлович Эфроимсон, с которым мне довелось познакомиться в 1981 году, оказал огромное влияние на мое становление. http://www.peoples.ru/science/biology/efroimson/ Мало того, он явился первым серьезным критиком моих книг, посвященных детству и творчеству. ), работает химиком в гулкой фабричке кибуца! Его работа, как я поняла, состоит в анализе чистоты химических продуктов.

‹…› Когда я начала тебе писать, Вилли принес мне стакан компота на блюдечке с ложечкой. Он не спрашивал первоначально, хочу я или не хочу, а также не сказал мне – выпей, это вкусно. Поставил рядом с кроватью, улыбнулся и ушел.

Здесь чувства не находятся под знаком вопроса. И это не потому, что человек не колеблется, человек колеблется, его чувства – нет. Мы же не дрожим оттого, что земной шар крутится. Прямота – тоже одно из отличительных свойств. Хочу-не хочу, буду-не буду, люблю-не люблю, – говорится в лицо, не крутится и не вертится. Видимо, это создает климат, в котором нет истеричности и нервозности.

Люди здесь движимы какими-то основными, а не дополнительными чувствами. Как есть цвета основные и дополнительные. По сравнению со среднерусской природой дополнительных цветов здесь меньше.

Мамочка, я тебя очень люблю, и хочу, чтобы ты понимала меня не только ту, но и теперешнюю.

Вилли – 75 лет. Он каждый день работает, а после работы устраивает для жителей кибуца то выставку, то вечер поэтессы Эльзы Ласкер-Шюлер, которая родилась в Германии и умерла в Израиле. По рассказам Вилли, она здесь была очень одинока и читала свои стихи при свечах горстке немецких евреев. Вилли не лезет ни к кому со своим опытом, никого не учит, а казалось бы, ему с его судьбой все карты в руки. Он ни разу ни на что не пожаловался. Здесь это не принято не потому, что нужно всегда улыбаться как в Америке, а потому, что не к чести жаловаться. Первый вопрос Вилли, когда я внезапно приехала: «Что-то случилось? Ты расстроена? Ты себя плохо чувствуешь? Ты устала!» Он постелил мне постель и сказал, я буду отдыхать, и ты поспи. Потом мы поговорили про письма Фридл – «Я же знаю, зачем ты приехала».

‹…› Это пишу сегодня, стало быть, то писала вчера. Сейчас я в кибуце «Бейт-Терезин», это более богатый кибуц. В окно смотрит маленькое апельсиновое дерево с зелеными апельсинчиками. Пока я не понимаю, что когда цветет и что когда созревает. Например, зимой здесь в лесу собирают грибы. Значит, здесь бывает зима.

Сейчас посмотрела на себя в зеркало. Новая женщина. Короткая стрижка, загар, – странно. ‹…›

Доченька! Получила от тебя и Мани письма вместе с приглашением и снотворными. И – пачку дивных сигарет! Спасибо. Ты мне прекрасно описала свои две, как я понимаю, поездки в кибуц. И людей, и солдат, и внутреннюю, что ли, обстановку души Израиля. Ты пишешь, что там ты – совсем другая, и к этому я должна привыкнуть, чтобы не было между нами непонимания.

Леночка, моя родная, ты уже несколько раз на моих глазах делалась на какой-то период времени другой, как, впрочем, и я – на твоих глазах. Но абсолютно другим человеком никто из нас не может быть. Основа, заложенная Богом, стержень души, всегда один и тот же. В данном случае как у тебя, так и у меня сознание круто изменившейся ситуации поворачивает этот стержень порой на 180°. Но стержень имеет свойство, как только сознание стабилизируется, возвращаться на свое место до следующего крутого изменения ситуации. Так, по крайней мере, я думаю. И я, и ты не однажды уже приноравливались к нам – другим.