Симона де Бовуар - Зрелость

На обратном пути наши друзья решили отправиться в Париж, а мы остановились в Тулузе. За два дня Камилла показала нам город, который Сартр знал плохо и где я никогда не бывала; она знала множество историй о каждом камне, о каждом кирпиче и очень хорошо их рассказывала. Иногда она была способна забыть о своих мистификациях, заинтересовавшись миром именно в там виде, в каком он представал перед ней: такой реализм был ей к лицу; в ресторане на открытом воздухе, на берегу Гаронны, куда она привела нас ужинать, она рассказывала о тулузской буржуазии, о домах свиданий и их клиентуре, о «просвещенном любителе» и его семье. Слушая ее, оставалось только удивляться, как могла она тратить время на создание «Тени». Наверняка у нее было больше шансов на успех с романом, который она только что начала писать, назвав его «Плющ». Он основывался на опытах ее молодости, в нем она вывела себя и Зину. Писала она его по ночам, от полуночи до шести часов утра, рассказывала нам Камилла. «Да, именно так нужно работать: по шесть часов каждый день!» – заметил Сартр, сожалевший в тот год, что слишком мало продвинул свое «Дело о случайности». Камилла не вызывала у меня больше ни ревности, ни зависти: только чувство соперничества. Я пообещала себе последовать ее примеру в упорстве.

За несколько дней до возвращения к месту своей работы у нас с Сартром состоялся очень важный разговор с одним другом, о котором я еще не рассказывала. Звали его Марко; Сартр познакомился с ним в университетском городке, где он готовился к конкурсу на должность преподавателя литературы; уроженец Бона [27] Алжирский город Аннаба. (Прим. перев.) , он отличался довольно необычной красотой: черноволосый, с горящими глазами и янтарным цветом лица, он напоминал одновременно греческие статуи и картины Греко. Самое поразительное, что у него было, это голос, которым он занимался с фанатическим усердием; он брал уроки у лучших преподавателей и не сомневался, что когда-нибудь сравняется с Шаляпиным. С высоты своей грядущей славы он презирал посредственность собственного положения и всех тех, кто с этим мирился: Сартра, Панье, меня. По его мнению, мы были типичными франкауи [28] Les Frankaouis – французы, родившиеся в самой метрополии, а не в колонии. (Прим. перев.) , и порой ему достаточно было взглянуть на нас, чтобы расхохотаться. Тем не менее он стремился проявлять к своим друзьям большое уважение; он оказывал знаки внимания, был предупредителен, льстил; мы не обманывались насчет этой игры, но считали, что он ведет ее с большим изяществом. Его пристрастие к интриге, его нескромность и злословие забавляли нас. Он афишировал непримиримую чистоту нравов. У него была связь с молодой уроженкой Севра, но вскоре между ними установились дружеские отношения. По его словам, сексуальные отношения помрачают ум и восприимчивость: он хвастался тем, что с первого взгляда может обнаружить, если кто-то из его товарищей потерял недавно целомудрие. В университетском городке за ним ходила толпа почитателей. Один из них ночью проник в его комнату через окно, и Марко разбил о его голову лампу; эта история, сильно его взволновавшая, Сартру и Панье показалась подозрительной. Он не скрывал своего пренебрежительного безразличия к женщинам; когда он с восторгом говорил о какой-нибудь «встрече» с «чудесным существом», речь всегда шла о красивом парне; однако он всегда утверждал, что поддерживает со своими избранниками исключительно высокие платонические отношения, и все вежливо делали вид, будто верят ему.

В тот день мы сидели на террасе «Клозри де Лила». Марко окинул взглядом посетителей, прохожих и с гневом остановил его на нас: «Все эти жалкие мелкие буржуа! Как вы можете довольствоваться таким существованием?!» Стояла хорошая погода, приятно пахло осенью, мы в самом деле были очень довольны.

«Когда-нибудь, – сказал Марко, – у меня будет огромный белый автомобиль; я нарочно промчусь вплотную к тротуару и всех забрызгаю грязью». Сартр попробовал доказать ему бессмысленность такого рода удовольствия, и на Марко напал привычный для него приступ смеха. «Прошу прощения… Но когда я думаю о неистовой силе своих желаний и слышу ваши рассуждения… то не могу оставаться серьезным!» Нас он тоже смешил. Сартр повторял, что не желает жить по Теннисону; мы надеялись, что с нами произойдут разного рода вещи, но не такие, которые приобретаются за деньги и с шумом. Презрение, которое внушали нам сильные мира сего с их напыщенностью, все еще не ослабело. Нам хотелось быть немного богаче, чем мы были, и как можно скорее получить назначение в Париж. Но истинные наши устремления были совсем иного рода, однако, чтобы осуществить их, мы рассчитывали не на удачу, а на самих себя.

Поэтому мы отправились в провинцию без досады. Сартр в достаточной степени любил Гавр. Мне трудно было вообразить себе лучшее место для работы, чем Руан, – час езды до Гавра и полтора часа до Парижа. Первейшей моей заботой было приобрести проездной железнодорожный билет. В течение четырех лет моего преподавания там центром города для меня всегда оставался вокзал. Лицей был совсем рядом. Когда я пришла к директрисе, она встретила меня с участием и дала адрес старой дамы, у которой посоветовала мне поселиться. Я позвонила в дверь красивого особняка, и богатая вдова показала мне премило меблированную комнату, окна которой выходили в безмолвие большого сада. Я убежала оттуда и устроилась в гостинице «Ларошфуко», куда доносились утешительные свистки поездов. Газеты я покупала в большом зале на станции, завтракала поблизости, на площади, в красном кафе «Метрополь». У меня было ощущение, будто я в Париже и живу в отдаленном предместье.

Тем не менее к Руану я была прикована в течение многих дней, и нередко мы с Сартром проводили там четверги. Поэтому я поспешила исследовать местные возможности. Низан с жаром рассказывал мне об одной из моих коллег, с которой встречался пару раз: это черноволосая молодая коммунистка, сказал он мне; звали ее Колетт Одри. Я познакомилась с ней. У нее были выразительные глаза, приятное лицо, очень коротко остриженные волосы; с мальчишеской непринужденностью она носила фетровую шляпу и замшевую куртку. Жила она тоже рядом с вокзалом, в комнате, которую прелестно меблировала: на полу – циновка, на стенах – джут, заваленный бумагами письменный стол, диван, книги, среди которых работы Маркса и Розы Люксембург. Первые наши разговоры были несколько неуверенными, но мы поладили. Я познакомила ее с Сартром, и они прониклись взаимной симпатией. Она не была коммунисткой, она принадлежала к оппозиционной троцкистской фракции; она знала Эме Патри, Симону Вейль, Суварина; она представила мне Мишеля Коллине, преподававшего математику в лицее для мальчиков, это он ввел ее в ту группу. Он был категоричен, я – тоже; он нахваливал мне Уотсона и его бихевиоризм, я резко возражала ему. Он иногда встречался с Жаком Превером и однажды видел Андре Жида, однако он был скрытен и так ничего и не рассказал, кроме того, что Жид был очень ловок в игре с волчком на веревочке: игра была модная и производила фурор. Люди разгуливали по улицам с волчком в руке. Сартр с угрюмым ожесточением упражнялся в этом с утра до вечера.