Борис Шубин - История одной болезни

Владимиру Ивановичу показалось, что он проник тогда в мастерскую творчества великого Поэта: "Он носился во сне и наяву целые годы с каким-нибудь созданием, и когда оно дозревало в нем, являлось перед духом его уже созданным вполне, то изливалось пламенным потоком в слова и речь: металл мгновенно стынет в воздухе, и создание готово" [24].

Разносторонний, умелый, деликатный, склонный к юмору, Даль не мог не полюбиться Пушкину, и вскоре Владимир Иванович получил первый привет – рукопись "Сказки о рыбаке и рыбке" с дарственной надписью: "Твоя от твоих! Сказочнику Казаку Луганскому – сказочник Александр Пушкин".

Даль провожал Пушкина до Уральска, откуда заполыхало пламя крестьянской войны. Заезжали в крепости, стоявшие на пути пугачевского войска. Одну из таких крепостей Александр Сергеевич описал в "Капитанской дочке": "…Я глядел во все стороны, ожидая увидеть грозные бастионы, башни и вал; но ничего не видел, кроме деревушки, окруженной бревенчатым забором. С одной стороны стояли три или четыре скирда сена, полузанесенные снегом; с другой скривившаяся мельница, с лубочными крыльями, лениво опущенными. "Где же крепость?" – спросил я с удивлением. – "Да вот она", – отвечал ямщик, указывая на деревушку, и с этими словами мы в нее въехали. У ворот увидел я старую чугунную пушку; улицы были тесны и кривы; избы низки и большею частию покрыты соломою…"

Замечательную повесть эту, так остро напоминавшую об их кратком путешествии, Даль прочитал в последнем номере "Современника" за 1836 год и, собираясь по делам службы в Петербург, предвкушал радость свидания с поэтом.

Ясно сознавая, что жизнь кончается, Пушкин торопил смерть:

– Долго ли мне так мучиться? – и просил, словно это зависело от Даля: – Пожалуйста, поскорее…

Из-за одышки и слабости говорить было трудно, а он произносил слова отрывисто, с расстановкой.

Находясь на смертном одре, он мог только позавидовать кончине своего собрата по перу А. С. Грибоедова, гроб с телом которого встретил на пути в Арзрум: "…Самая смерть, постигшая его посреди смелого, неровного боя, не имела для Грибоедова ничего ужасного, ничего томительного. Она была мгновенна и прекрасна…"

Владимир Иванович глядел на его заострившиеся, как обычно бывает при перитоните, черты лица и пытался успокаивать.

– Нет, мне здесь не житье, – отвергая всяческие утешения, отвечал Пушкин. – Я умру, да, видно, уж так надо…

Он уходил из жизни без пышных фраз, обращенных к потомкам. Все, что хотелось сказать, он сказал в своих произведениях… Впрочем, все ли? Он уносил с собой великую тайну… Главной задачей было уйти достойно,. не пугая жену, не обременяя друзей.

Он ни на что не жаловался, никого не упрекал и благодарил за любой пустяк – подадут ли воду, поправят ли постель, повернут ли его на бок, показывая, что всем доволен.

– Вот и хорошо… и прекрасно… – постоянно приговаривал он.

И от этих его слов у присутствующих наворачивались слезы.

Арендт, который наблюдал много смертей на своем веку, отошел от его постели и, вытирая глаза, заметил, что никогда не видел такого терпения.

До конца дней своих запомнился Далю мучительный оскал зубов, обнажаемых раненым в непрерывных страданиях. Даже в кратковременном забытьи губы его судорожно подергивались.

– Не стыдись боли своей, стонай, тебе будет легче, – уговаривал его Даль.

– Нет, не надо, жена услышит, – возражал Пушкин.

Один из ближайших друзей поэта, П. А. Плетнев, не отходивший все эти дни от раненого, заметил: "Он так переносил свои страдания, что я, видя смерть перед глазами, в первый раз в жизни находил ее чем-то обыкновенным, нисколько не ужасающим".

Он тер себе виски кусочками льда, которые сам доставал из стакана с водой, и это на мгновение отвлекало его.

Александра Сергеевича, по свидетельству очевидцев, продолжало интересовать, что происходит в доме.

– Много людей принимают в тебе участие, – сообщил ему Даль, – зала и передняя полны.

Раненый явно растрогался.

– Ну, спасибо… – И попросил ободрить Наталью Николаевну: – Скажи жене, что все, слава богу, легко; а то ей там, пожалуй, наговорят…

Больному "припустили" на живот 25 пиявок, о чем я уже говорил. По мнению Даля, эта процедура оказала благотворное влияние: пульс сделался ровнее, реже и гораздо мягче.

"…Я ухватился, как утопленник за соломинку, – вспоминал Владимир Иванович, – и, обманув и себя и друзей, робким голосом возгласил надежду. Пушкин заметил, что я стал бодрее, взял меня за руку и сказал: "Даль, скажи мне правду, скоро ли я умру?" – "Мы за тебя надеемся еще, право, надеемся!" Он пожал мне руку. Но, по-видимому, он однажды только и обольстился моею надеждою; ни прежде, ни после этого он ей не верил…"

Затем боль оставила раненого, и на смену ей пришла чрезмерная тоска. Но это было не легче.

– Ах, какая тоска! – периодически восклицал Пушкин. – Сердце изнывает…

Смертельная тоска – этот эквивалент боли – заполняла все его существо. Он задыхался в ней и, пытаясь избавиться, просил Даля приподнять его, поправить подушки, сменить положение.

Однажды в полубреду, сжимая руку Даля, он позвал его куда-то:

– Ну подымай же меня, пойдем, да выше, выше, – ну,пойдем!

Тут же очнувшись, с ясным сознанием и даже с усмешкой анализировал:

– Мне было пригрезилось, что я с тобой лезу по этим книгам и полкам высоко – и голова закружилась…

Долгую, томительную ночь провел Владимир Иванович возле постели умирающего поэта, повторяя мысленно одни и те же леденящие душу слова:

"Ну, что ж? – Убит!"

Теперь это было ясно и ему.

Владимиру Ивановичу вспомнился четырехлетней давности разговор с Пушкиным по дороге в Берды. Александр Сергеевич в ту пору вынашивал замыслы великой книги, какая еще не появлялась из-под его волшебного пера. "О, вы увидите: я еще много сделаю! – сказал он тогда Далю. – Ведь даром что товарищи мои все поседели да оплешивели, а я только перебесился; вы не знали меня в молодости, каков я был; я не так жил, как жить бы должно; бурный небосклон позади меня, как оглянусь я…"

Даль отвернулся и украдкой вытер катившиеся по щекам слезы.

Рано утром приехал Спасский. Он оставил Александра Сергеевича с некоторой надеждой, которая появилась у всех после пиявок. Но Пушкин "истаевал", как записал Иван Тимофеевич. Руки больного были холодные, пульс едва определялся, дыхание частое, прерывистое.

Консилиум врачей в составе Арендта, Спасского, Даля и Андреевского единогласно сошелся во мнении, что начинается агония.

"Ударило два часа пополудни, 29 января, – вспоминал Даль, – и в Пушкине оставалось жизни только на три четверти часа".