Иван Ильин - Наши задачи -Том I

Перед русским крестьянином давно уже встал выбор: принять новое государственное «крепостное право» (по сравнению с которым прежнее крепостное право кажется патриархально-добродушной «старинкою») или бежать от него; и если бежать, то в «пролетарии» или в «урки». Самые терпеливые решали оставаться в надежде «словчиться» и «пересидеть». Самые бессовестные и порочные записывались в компартию и начинали куражиться и палачествовать. Самые расчетливые переходили в советскую промышленность. Самые отчаянные уходили в «урки» и в партизаны. Именно этим объясняется повсеместный рост партизанского движения, проявления которого столь ярко и правдиво описаны в седьмой тетради «Возрождения» (1950 г., январь-февраль). Но «уйти» – не значит оторваться душой и волею от тысячелетней любви к земле, от желания стать самостоятельным хозяином, от мечты – переждать злое безвременье, покончить с разбойным правительством и стать опять на свои ноги.

Русский крестьянин знает свою землю и любит ее. Глеб Успенский был прав, когда писал о «власти земли». И то, что ныне переживает русский крестьянин, есть пробуждение в нем настоящего земельного самочувствия и собственнического правосознания. Великая земельная реформа Столыпина как бы измерила у русского крестьянина его «собственническую температуру» и подтвердила сполна: не сентиментальные мечтания аграрно-социалистических демагогов (партии с.-р.), а верный диагноз дальнозоркого реформатора.

К началу этой реформы Россия насчитывала около 12 миллионов крестьянских дворов. Из них 4 миллиона уже вели самостоятельно-собственническое хозяйство, а 8 миллионов томилось в сельской общине с ее переделами и с ее урезанной личной инициативой. Столыпин не отменил земельную общину, а дал крестьянам право «прописаться на свободу», на «отруба» или на «хутора». И вот через 10 лет, к следующей большой сельскохозяйственной переписи (1916), оказалось, что из 8 миллионов дворов – шесть миллионов захотели своей земли и полной хозяйственной самостоятельности. Они уже получали ее и получили бы ее до конца, если бы революция не изъяла землю из легального оборота, объявив ее сначала «всенародной» (захватный лозунг «вся земля всему народу»), потом «национализованной» и, наконец, «колхозной». Этим революция погасила в России идею законной собственности на землю, а с тем вместе дала отказ всем вековым притязания русского крестьянства.

Школа, которую ныне проходит русский мужик, необычайно сурова и жестока. Он далеко не сразу понял, что такое происходит с землею и чем это кончится. В первые годы он шепотом расспрашивал знакомых горожан о большевиках в кожаных куртках: «барин, откуда эти люди взялись и где ж они допреж того помещались?! И, куда ж теперь все чистые господа подевались?!» Потом он разыскивал в городах своих бывших помещиков и допрашивал их: «Куда девалась земля? у вас ее отняли, а мы ее не получили!» – и не верил, когда ему объясняли, что он получил всю наличную землю и что ее пришлось всего по 1/5 десятины на крестьянскую «душу»… И не веря, все спрашивал: нельзя ли вопреки всем революционным событиям заплатить за землю настоящими деньгами и получить на нее «орленую бумагу» (т.е. законную купчую крепость)?!..

А потом, в эпоху коллективизации, разоренный многолетними «продналогами», потеряв внезапно всю свою «купчую» и «некупчую» землю, со всем своим двором, осунувшийся в лице и поседевший за одну ночь, – он прозревал слишком поздно и шептал про себя бессильные слова. Именно к этой эпохе (1929-1931) относятся эти страшные речи русских крестьян о социалистах и большевиках, которые нам передавал живой свидетель и собеседник.

Мы можем быть твердо уверены, что этой школы русский крестьянин не забудет до тех пор, пока будет существовать русский народ; и дело русской интеллигенции будет, между прочим, состоять в том, чтобы осмыслить и увековечить этот гибельный опыт.

Думается, что после крушения коммунизма – русским социалистам лучше совсем не показываться в России или же проглотить язык и забыть всю свою терминологию. А, впрочем, к тому времени русский социалист, может быть, и впрямь станет чем-то, вроде допотопного существа…

В нашу эпоху для каждого русского изгнанника начинается долгое время всяческого «сиротства» и унижения. Он чувствует себя извергнутым своею родною страною, – пусть безвинно, пусть за правое дело, пусть даже в виде некой «почетной ссылки», но жизнь его фактически как бы ломается пополам и утрачивает свой органический и главный смысл. Нельзя больше жить среди своих, единым национальным дыханием, строительством и служением; нельзя больше чувствовать, думать и говорить «мы русские здесь сообща», ибо наш народ остался там, а здесь мы с чужими, которые «по-нашему» не понимают, а нас самих еле терпят и вечно в чем-то подозревают.

Эмиграция есть что-то вроде преждевременной «отставки» – твоя работа больше не нужна; что-то вроде незаслуженного «разжалованья» – вся служба твоя как бы забыта, все заслуги твои больше не весят, все права, признававшиеся за тобою, угасли. Ты – социально «гол»; в публично-правовом отношении, ты почти нуль. Ты – ненужный, забеглый иностранец, не допускаемый к своей обычной работе, в которой ты, может быть, настоящий и заслуженный мастер; ты – существо нежелательное, которому в любой момент могут отказать «в праве пребывания», с тем чтобы выслать тебя или выдать (на муку и смерть); ты – «ничей гражданин», беззащитный и почти бесправный. По новейшей терминологии международного оборота, ты – «безместная» и «неуместная» «особь» (дисплэсед перс), которую, конечно, надо куда-нибудь «прибрать» и как-нибудь «использовать», предварительно подвергнуть унизительно-всестороннему (телесному и душевному) обследованию; но до полноправной человеческой личности тебе далеко…

Все это отнюдь не преувеличение. Все это жестокая, горькая, незабываемая правда. И иностранцы могут быть уверены, что все это есть достояние истории – и русской, и всемирной.

Кто поверит теперь, что до первой мировой войны русский человек, путешествуя из страны в страну, имел паспорт, но не нуждался ни в нем, ни в визах? Люди свободно «перемещались», не становясь ни «безместными», ни «неуместными»… А теперь? Паспорт есть для русского одно из главных жизненных затруднений, вечная опасность, сущая беда и серьезная статья «в бюджете».

Как не вспомнить, что в те времена революционеры, родом из России, – гнездились, где хотели, стряпали заговоры и покушения, устраивали не спросясь съезды, пользовались правом на работу и свободно готовили революционное порабощение и неслыханные в истории унижения всей Европе. А ныне на тех домах, где они готовили своим хозяевам злейшее предательство, прибиты почетно-памятные доски…